Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

она мучилась почти не меньше его, на него глядя. Всё, что можно было сделать, – делалось педантично и неустанно, через сжатые зубы. Так мучился её муж, девять дней, она была вдали от него, у его родных. В то горе уже не хватало сил теперь – погружаться. Вот тут у этой постели на коленях, держа его руки, она рассказывала Андрею – о муже и о Миронове – подробно, открыто – всё. Он молча целовал её руки.

Она урывалась к сыну – уход няни за ним проверялся ею неукоснительно, вызывая протест той. Сын рвался к Андрею и плакал, что не пускают, – не понимал, не смирялся, – ему ведь недавно пошёл всего шестой год.

И была ещё нелёгкая вещь в вынужденной болезнью близости Ники с Андреем: бешеный, негодующий мужской стыд быть перед ней – слабым, принимать её повелительные заботы (а это была единственная форма, в которой она могла их являть, чтобы не разнежиться, не показать острой жалости). Она старалась дальше прятать лирику, быть прозаичной. Если б знал он, с какой нежностью она выносит его судно, моет клизму (условия невозрастания болей, температура!). Процедуру эту – и из-за боли, ей сопутствующей, и из-за жгучего стыда перед ней – Андрей переносил, стиснув зубы, и после долго не мог стать собой. Если б знал он, до каких геркулесовых размеров доходила её нежность именно к этим «некрасивым» (идиоты, так чувствовавшие!) заботам (лицемеры! фанфароны! пустые сердца!), – он бы, может быть… Но в его природе стыд и надменность возросли тоже до величин геркулесовых. Но вода долбит – камень. Час за часом, день за днём Ника эти Альпы перевалила: он поверил ей! И тогда – однажды вечером после тяжёлых болей, сжав её руки, – он начал говорить – о себе…

Этот первый рассказ был куплен признаньем и примиреньем после взрыва её слёз в ответ на его отчуждённость. В ответ на её вопрос, что же такое с ним было, что он так долго не верил ей, – он и начал рассказ. Это были последние семь лет его жизни (ему было столько же лет, сколько его слушавшей). Они прошли в неразлучной близости к женщине, – красавице, балерине. Первые годы это была идиллия, дарившая радость. Затем стало тяжелей. Наконец любовь перешла в нечто, что было трудно назвать, что над жизнью его стало – тучей. Разорвать эту сеть было нельзя, так они вросли друг в друга, но кроме мучений – ничего уже не было. Живого оставалось – только болезненная друг о друге забота, страх потери – и обоюдное чувство вины. Дни проходили в обидах, упрёках. Ревность и слежка были этой жизни – дыханьем. Кидались друг к другу, чтобы спастись от тоски, забывались – ненадолго: в близости. Его отъезд на фронт был прыжком из этого – лучше было сложить голову, чем жить так! Теперь всё ещё более осложнилось с его болезнью. Остановить он её не может, потому что любит её страстной жалостью, как родного ребёнка. Мужской любовью он её уже не любит, но и в этом отказать не может, она на краю самоубийства. Бросить её он не вправе – стать безответственным должником? Но его мать её не выносит, требует их «развода». Он её встретил девочкой – и бросить!

Пока он говорил, Нику как маятник качало меж двух измерений душевных: высотами и – глубинами (может быть – низинами?) души. И когда одолевали последние – ей хотелось прекратить рассказ его – было довольно! – встать и спросить: «Хорошо, всё понятно. Спасибо, что откровенны. Ну, а для меня вы её оставите или нет?» (Это было самое верное – кратко и полно.) Она имела на этот вопрос право. Оно подтверждалось не только тем, что с ней было бы, уйди он, встав от болезни, от неё – к той; но и тем, что с ним будет, вернись он – назад, туда! Прослушав его рассказ – краткий, но смыслом своим очевидный, она не только чувствовала (что чувство! чувства тех двух друг к другу были, может быть, не слабей её чувств!) – но она понимала, что туда его отпустить – невозможно, погибнут оба. Чья же воля должна была положить конец этой гибели, если не её воля? Не будь тут опасности гибели, бесцельной и неотвратимой, она бы свою роль третьего приняла бы как роль уходящего: разлуки ей были не внове. Но так сложился чертёж её встречи с Андреем на его перепутьи, что и не люби она его – её долг был бы его спасти – от той. Биться за своё счастье было делом не очень великой чести! Но биться против несчастий другого был – долг. Однако спросить его так, как волной подымалось из самых глубин сердца, когда он явно не мог сказать «да», это «да» могло только сделаться в самый миг выбора, не заранее (ах, да и что дал в такой миг выбор Льву Николаевичу Мышкину между Настасьей Филипповной и Аглаей? Мысль шла дальше… между Мышкиным и Рогожиным – в Настасье Филипповне? Человек ведь не всегда себе ищет лучшего, он может пожелать себе – худшего…). Но он был болен сейчас: материнство насторожилось. И она бросилась в свою обратную крайность по отлёту, по диапазону маятника.

– Ну что же, – сказала она, опустив глаза, что-то поправляя на постели (пусть он не поймёт, что она-то всё продумала, ему будет это легче – сейчас… пусть он чуть-чуть её сейчас позабудет, все тонкости, их связавшие; её собачье чутьё, кошачью ласковость, человеческое уменье страдать и, страдая, играть – игра ведь идёт крупная! (Пусть она идёт крупная – втайне…) Она говорила: – Раз вы на фронт не пойдёте, потому что вам нельзя ни ездить верхом, ни… – вы ещё не скоро поправитесь, – пусть она приедет, помирится с вашей мамой…

Он посмотрел на неё молча, сжал руку. Целуя эту руку, он сказал восхищённо и всё-таки грустно:

– Я не знал, что вы умеете лукавить…

– Лукавить? Разве это не есть вывод из того, что сказали вы?

– Разве я сказал всё?

– Ну, вы скажете, что вы меня любите, ещё это… – Чтобы не взволновать его этим двойным признаньем, она полушутливо ластилась щекой о его руку… но уже стучало сердце, и грозно качались в ней какие-то силы – или бессилие? Она, должно быть, не учла чего-то…

– И ещё то, – сказал он тихо и медленно, тоже стараясь смирить волненье, – что без вас я жить не могу… Не хочу,