Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

откормив грудью младшего, а первый и второй мужья глубоко в ночи сидят за беседой, как за стаканом вина… без него! Позже Глеб напишет мне: «Вы прислали мне списанные страницы вашего дневника. Читаю, не отрываясь. Как истукан буду переворачивать страницу за страницей – пока не заплачу. Целую Ваших сыновей. Жму руку мужу. Ваш Глеб».

Весь день я занята: хозяйство, дети, русская печь. Прислуга стоит в очередях, пропадают продукты. 1916 год. Устаю, еле везу день. Возвращаясь с работы, муж становится у корыта, моет пол, помогает во всём. Но он видит – я таю. Неужели ему вторично готовится то, что он в юности пережил, когда его невеста умерла на его руках? А когда мы вместе с детьми – страхи тают. Дай только войне кончиться – Ника снова порозовеет, они объездят весь мир.

Но, должно быть, существует возмездие: ещё нет младшему года, когда в девять дней от гнойного аппендицита – ошибка врачей – умирает Маврикий. Я стою на Дорогомиловском кладбище, не в силах что-либо понять… А через шесть недель в Крыму – умирает в пять дней наш сын, начавший ходить, говорить, так на отца похожий! Я осталась в двадцать два года одна – с Серёжей.

Шла революция. В банке пропали деньги. Начался непосильный труд. Нищета. Мы живём на горе в южном городе, в маленьком белом доме. В лиловом небе – жара. Цыганская слобода. Невозможность найти работу. На счету каждый грош. Уцелевший Серёжа болеет. Рецидивы его болезни отнимают остаток сил. Под землёй, по которой хожу, – гниют муж и сын. В Бога, в иную жизнь я не верила. Здесь же – потерян смысл. Мне не 22 года – сто двадцать два! Рот закрыт для общения с людьми. Если б не болезнь сына…

Два облика младшего, его сына, гасят все остальные: на руках няни, в белом платьице с перламутровыми пуговицами, в белой панамке. Начал розоветь, чуть – загар. Длинные, уже Серёжины, синеватые глаза, очень блестящие, так похож на отца! Смеётся… Тянет ручки, кричит: «Ма-ма!» Другой: крошечный, потому что уже на полу, начинает ходить, шажками, качаясь, выходит на каменную террасу, где я варю обед. На нём красное платьице. Чуть кривоватые ножки (ванны с морской солью), в чувяках. Очень лёгкие кольца кудрей, золотистых – надо лбом и над ушками. За ним, умиляясь этой ходьбой, стоит четырёхлетний Серёжа, оберегает. Алёша был весёлый ребёнок! Совсем здоровый. Зачем нужна его смерть? Где он? Тело в земле. Его смех? Голосок! Его ласковость! Его остроумие! Уронил яйцо, разлилось. Он смеялся, кричал «а-а!». Где это всё? Не в могиле… Но рассудок диктует отсутствие Бога, невозможность жизни не в теле.

Я стараюсь отвлечься, но и книги попадаются странные, мрачные – «Тереза Ракэн» Золя, «Мелкий бес» Сологуба. Над городом – жаркие дни, как в пустыне. Няня тихонько плачет, водя по простыне утюгом, вспоминает Алёшу. Старший с детьми во дворе. Как ласточкины их крики! Только Алёши нет…

Чем дальше жить без денег? Пока ещё московские запасы. Скачки цен. В городе нищета и не сдающееся на жалость богатство. Начало гражданской войны.

Человек, ждущий в гости, – старый друг. Звал очень. Никто из друзей с ней не говорит о её несчастьях. Обещания о работе. У стенки иду вдоль моря.

Ника писала, всё боря странное чувство. Оно и на бумагу выходило. Не хотело перо – писать Морицу «я», «мне», «меня», оно ошибалось упорно: «она», «ей», «её», и она перечёркивала. Она вдруг остановила себя: зачем я борю себя? Значит, так надо… И, перевернув лист, она дала руке водить перо – как руке, душе и перу было легче. Может быть, так легче писать? Да, свободней. И было в этом – правда; с тех лет прошло столько всего, с дней Серёжиных четырёх лет, Ника честно будет писать – «она»…

Глава 3

Андрей

Человек, ждущий в гости, – старый друг. Звал очень. Никто из друзей с ней не говорит о её несчастьях. Идёт далеко у стенки вдоль моря.

Когда она вошла в знакомую квартирку друзей высоко над морем, в Феодосии, в тёплый уют гравюр в овале, багет рам, заботливо собранной на толчке старины, бисерных мелочей, золочёных чашечек, в объятия ещё более золотых, как пруд, блюдец на полках, сияющих перламутром рядом с мертвенною желтизной слоновой кости, ветер колебал шторы и ползучие стебли растений, висящих в горшочках у окон. Гудела сирена. В комнате шёл жаркий разговор о последних известиях. Будь живы её сын, её муж – всё бы звучало. Когда рухнули эти два её мира, казалось, почти естественно, что мир и кругом – рушится. Тупое равнодушие к чужому горю. Своё заслонило всё. Зачем фарфор золочёной вазы, ненужной?

Хозяин, пожилой грек, встал ей навстречу. Белый китель, чёрные усы. Он только хотел усадить её, когда ему пришлось обернуться к другой двери: в комнату выходил юноша, скорее, казалось, мальчик, лет семнадцати, щегольски одетый, со стеком.

– Верхом? – бросились к окнам – коня нет!

– Я пешком. А стек – по привычке… В город приехал поездом. А вчера скачу по степи, далеко за Ислам-Тереком, а мне вслед: «Мальчик! Мальчик! Чья лошадь-то?» – «Лошадь? Моя!» – «Ну, а ты чей?» – «Я? – Свой!» А вслед – свист, крики…

Рассказав свою озорную реплику, он откидывает рукой светлую и густую прядь.

– Что-то устал сегодня!.. – И садится на ручку кресла.

Ника смотрит тоже устало, с любованьем старшего, чуждым на эту юность и пыл, на тягу – к авантюре, должно быть… На рисовку! Как это далеко позади! Мальчик ничего не знает о мире! Узенькое лицо, профиль – с медали. Полоски воротничка и манжет… Кто так смотрит за ним, что он так элегантен и чёток? Избалован, наверное. О, какая тоска, как всё везде чуждо!

Гость вскоре уходит, почтительно поцеловав ей руку. И сразу – костёр голосов.

– Вы поняли, Ника? Нет? – Ну так никто же и не понимает! Догадаться нельзя!

Сами родители говорят с ним в мужском роде, но многие болтают, что – женщина!

– Да не может быть, – кричит кто-то, как Ника, в первый раз увидевший героя беседы. – Все движения – мужские! Руку как жмёт! Так женщина никогда не пожмёт руку!

Перебивая:

– Первоклассный наездник! Тысячный жеребец! Объезжает любую самую дикую лошадь… знают во всей округе!

– Кумир семьи! Образован! По-французски… Жил в Париже с отцом…

– А я слыхал – превосходный художник! Да, да – у Машкова учился.

– Мать-революционерка, сидела в какой-то