Читать книгу - "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе - Кэролайн Мурхед"

смену ветеранам, были ставленниками Чиано, молодыми и послушными. Один из них – Филиппо Анфузо, фигура неоднозначная, человек умный, четко формулирующий свои мысли и предельно циничный, с тонким лицом и жестким взглядом, работавший с Чиано еще в Китае. Его Чиано поставил во главе кабинета. Второй – Раймондо Ланца, энергичный, необузданный, привлекательный, с живой мимикой, зализанными назад вьющимися волосами и ярко-голубыми глазами, незаконнорожденный сын одного из последних великих князей Сицилии. В жизнь супругов Чиано Ланца вошел, появившись однажды у них дома с полученной из Америки коллекцией джазовых пластинок, которые он таскал за собой по римским вечеринкам в специально сшитой сумке из крокодиловой кожи. Он постоянно держал за собой номер в «Гранд-отеле», который наряду с гольф-клубом в Аквасанте, палаццо Колонна и купальнями в Кастель-Фусано стал одним из постоянных мест развлечения и отдыха для высших чинов МИДа.

Из всех новых друзей Чиано Эдда больше других сблизилась с Ланцой. Оба были энергичными, беспокойными, терпеть не могли дисциплину и формальности, и оба были полны решимости утвердить свою личную свободу. Дружба их вскоре переросла в то, что сами они называли «определенная животная притягательность», которая приводила к объятьям и поцелуям, на которых они, впрочем, останавливались, осознавая, что большая близость приведет к немыслимым осложнениям. Как доносили Боккини информаторы, Ланца был «новым увлечением Чиано, и потому к нему нужно относиться терпимо», но он был денди, крутился в светских кругах и слишком свободно пользовался в своих делах именем Чиано. Жизнь Ланцы, писали информаторы, была полна «разгула и азартных игр».

В свои теперь многочисленные поездки по стране и за границу Чиано любил брать с собой свиту сопровождающих, с которыми засиживался до глубокой ночи. Одним из них был Алессандро Паволини, в прошлом жестокий флорентийский сквадрист, а теперь правая рука Чиано. Как и Чиано, Паволини вернулся с фронтов Эфиопии с несколькими медалями, но в то же время с затаенной обидой на своего покровителя, жалуясь, что тот лишил его возможности совершить ряд особо впечатляющих подвигов.

Привычно неторопливая, кропотливая работа министерства иностранных дел была забыта во имя быстрых, часто плохо подготовленных шагов. Чиано предпочитал прислушиваться скорее к собственной интуиции, чем к советам других. Дела терялись, важная информация игнорировалась. Традиционные дипломаты, утверждал Чиано, не смогли утвердить образ сильной новой Италии, ее подлинно фашистский дух. Из приносимых ему на утверждение речей он безжалостно вымарывал все дипломатические красивости. Скоро палаццо Киджи превратился в клубок интриг, зависти и взаимной неприязни, скрываемых за фасадом коллективного энтузиазма. Сам Чиано предпочитал не обращать внимания на иронические замечания сотрудников и напускал на себя совершенно ему не идущую важность. Как заметил один из дипломатов, министерства иностранных дел больше не было, «был только министр… на место традиции пришли ежедневные изобретения». Чиано, по словам его критиков, был il cretino arrivato, кретин-новичок, с хорошими намерениями, неуемными желаниями, бесконечной говорильней, шквалом приказов и закатываемыми сценами. Развращенный своей «чудовищной» властью, он разрушал полувековую историю ответственной итальянской дипломатии.

В немалой степени враждебное отношение к нему исходило и со стороны других герарков, считавших, что своим назначением он обязан исключительно браку с Эддой. Он же, в свою очередь, не скрывал своего отношения к ним, как к важничающим и бессмысленным занудам. Хотя внешне его отношения с Дино Гранди были вполне вежливыми и учтивыми, считавший себя более достойным поста министра, дипломат скоро стал говорить, что Чиано слишком раболепно следует указаниям Муссолини, и что власть лишь подчеркнула и усилила слабые стороны его натуры. Чиано, со своей стороны, утверждал, что Гранди «совершенно неинтересен и обладает интеллектом комара». Ходили слухи, что Эдда вмешивается в министерские назначения; у нее, безусловно, было собственное мнение о герарках, и она с готовностью делилась им и с отцом, и с мужем. Хотя дипломатические тонкости ее быстро раздражали, обратившись к проблемам, она проявляла проницательность и дальновидность.

Вся эта внутриминистерская вражда, конечно же, не ускользала от внимания иностранных послов в Риме, которые, привыкнув к льстивому обхождению, вдруг обнаружили, что ими пренебрегают, а то и игнорируют. Особенно это касалось представителей малых стран, на которых Чиано не обращал почти никакого внимания и очень редко соглашался на встречу с ними. Уильям Филлипс, недавно назначенный посол США, докладывал в Вашингтон, что ему довольно трудно принимать Чиано всерьез: он «не столько министр иностранных дел, сколько молодой человек с бегающими глазками», без «каких бы то ни было моральных или политических принципов». Большее впечатление на него произвела Эдда, которую он назвал человеком «с умом и наблюдательностью». Стали даже поговаривать о ее визите в США, страну, о которой Муссолини, как писал Филлипс, был «поразительно мало информирован». На приемах, которые они с женой давали в честь Чиано, пара, как холодно замечал Филлипс, рассчитывала увидеть своих «молодых друзей» и с неохотой общалась со старшими по возрасту и более серьезными гостями. «Они могут делать что хотят, – писал он, – и считается не очень разумным открыто их критиковать». Еще одним важным дипломатом, на которого Чиано не сумел произвести благоприятное впечатление, был посол Германии, прусский аристократ Ульрих фон Хассель, глубоко верующий христианин, не очень ладивший с Гитлером и нацистами. Чиано знал, что фон Хассель был большой знаток Данте, и говорил по этому поводу: «Я не доверяю иностранцам, которые читают Данте. Они пытаются ублажить нас поэзией». Фон Хассель, со своей стороны, пренебрежительно назвал его «наглым юнцом».

Оказавшись в центре всеобщего внимания и осознавая, что они теперь превратились, по сути дела, в связующее звено между фашистской администрацией и римским обществом, Эдда и Чино стали уверенно задавать в этом обществе тон и стиль. Стиль этот был полный сплетен, циничный и все более и более развращенный. Как писал живший в Риме немецкий журналист Ойген Дольман, окружающие их люди были «легкомысленны, распутны, безответственны, наделены физической красотой и обаянием, но обделены интеллектом». Камарилья Чиано копировала каждый его жест, костюмы себе шила там же, где и он, в портновской фирме Caraceni, а стриглась у его любимого парикмахера Бьянкафиоре. Они были, «как попрошайки», писала Сюзанна Аньелли, жадно ждущие приветствия Чиано. Одевались в шелковые рубашки, белые пиджаки и двухцветные ботинки, а в фашистскую форму облачались только в случае необходимости. Они злоупотребляли его простодушием и тем, что он был абсолютно неспособен понять, что на самом деле они не были его друзьями, а просто использовали его. Себя они называли CAC, club dei amici di Ciano, клуб друзей Чиано, и круг этот включал в себя гарем породистых праздных женщин. «Малый Трианон»