Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

А что у него под альбомчиком? Кама-сутра!

Подойди-ка поближе, Эдипчик! Мы, сфинксы, совсем не страшны.

Бойся лишь пустоты, сказал Торричелли.

Любовь — томление водонапорной башни

По открытому крану. Вот это, Хельга, мученье!

Я чуть не весь плейстоцен пропахал в первобытном раже,

Группенсексфюрер — мое почетное званье.

О! Как чудовищно я заряжен:

Сунуть палец в зад — и произойдет замыканье.

Геологию щупать скучно — сплошные кремни,

Но Историю я имел — это мне знакомо;

Монумент ее жертвам надо ставить не у тюремной

Стены, а у главных ворот роддома.

Что за век! Отбомбятся — и сразу пускают сопли,

Хочешь в горло вцепиться — «бабочка» вязнет в пасти.

Способ родиться один, а подохнуть сотни;

Нищий выбором в шоке — вот привалило счастье!

7

Спустя полтора года я приехал в Нью-Йорк, и начался мой роман с Колумбийским университетом, в котором я ускоренным порядком делал сначала магистерскую, а потом докторскую диссертацию. Рекомендательное письмо Бродского и тут оказалось кстати: он расхвалил меня, как ту корову на рынке, и в частности, написал такие красивые слова: «Он [то есть я] обладает особым стереоскопическим видением, совмещая в себе две мысленных перспективы; он как бы видит одну литературу сквозь призму другой. Результатом является такое объемное видение предмета, которое в литературных исследованиях может дать замечательные и необыкновенные результаты. <…> Он, можно сказать, воплощает в себе компаративистский метод».

Замечательно, что Бродский выступил здесь в роли прорицателя, ведь все мои компаративистские статьи были еще в будущем. Но что мне оставалось? Сказано: воплощает — пришлось воплощать. Нельзя же допустить, чтобы великий человек ошибся.

Для начала нужно было что-то делать с моим невежеством, груз которого волочить за собой становилось все тяжелее. В Нью-Йорке я рассчитывал подтянуть свой английский, но не только. Я приходил в университетскую библиотеку, поднимался к стеллажам и нарывал себе, не скупясь, нужные книги. Я таскал их домой целыми рюкзаками, и так постепенно ликвидировал свои самые зияющие лакуны в русской поэзии, прежде всего пушкинского периода и Серебряного века, изучил основную литературу по Йейтсу и так далее (было много грядок, которые я окучивал). Произошло ощутимое расширение Вселенной. Я снова стал писать стихи, но уже иначе, чем раньше.

С Иосифом Бродским я виделся лично только еще один раз, когда мне очень нужно было посоветоваться, — в его любимом кафе «Вивальди» в Гринич-Вилидж. В Массачусетсе он уже не преподавал, жил в Бруклин-Хайтс с женой и дочерью. После того лишь раза три мы с ним говорили по телефону. Это был последний год его жизни, но я-то этого не знал.

Помню один свой звонок поэту. На вопрос, не помешал ли, он ответил: «Да нет, я тут один с Анной-Марией, дежурю». Его голос показался мне необычно грустным, и я решил сказать что-нибудь такое бодрое: «Но ведь это замечательно, что дочка». — «Да, замечательно. Но как подумаешь, что ей придется расти без отца…» Спокойно сказал, без надрыва, но от этого не легче.

Теперь Анне-Марии двадцать пять лет, она живет в Ирландии и растит собственную дочь по самым современным стандартам — без авторитаризма и принуждения, чтобы дом был для девочки «гнездом, а не тюрьмой». Русского языка она не знает, так что проза и стихи отца доступны ей только на английском. Она и сама пишет стихи, но что из этого выйдет, неизвестно. Профессия поэта не передается по наследству, она требует особой, редкой комбинации генов, а главное — совпадения места, времени и судьбы.

У Бродского есть стихотворение, посвященное дочери. Оно написано по-английски, и его, конечно, не раз переводили. Вот мой вариант:

Дочери

Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь

В кафе «Рафаэлла». Или просто сидеть,

Размышляя. Или у стенки стоять буфетом,

Если в том бытии не так пофартит, как в этом.

И поскольку нет жизни без джаза и легкой сплетни,

Я еще увижу тебя прекрасной, двадцатилетней —

И сквозь пыльные щели, сквозь потускневший глянец

На тебя буду пялиться издали, как иностранец.

В общем, помни — я рядом. Оглядывайся порою

Зорким взглядом. Покрытый лаком или корою,

Может быть, твой отец, очищенный от соблазнов,

На тебя глядит — внимательно и пристрастно.

Так что будь благосклонна к старым, немым предметам;

Вдруг припомнится что-то — контуром, силуэтом.

И прими, как привет от тебя не забывшей вещи

Деревянные строки на нашем общем наречье.

8

Есть еще одно воспоминание. В апреле 1995 года я был на поэтическом чтении Бродского в Нью-Йорке. Зал Нью-Йоркского этнического общества, где он выступал, показался мне похожим на церковь. Пришел, что называется, весь русский Нью-Йорк, может быть, тысяча человек. Атмосфера была удивительная. Зал (то есть люди, а не помещение) впивал каждое слово и казался в тот день идеальным резонатором для голоса поэта. После выступления Бродский пришел в ресторан «Русский самовар» (куда переместилась и часть слушателей). Думаю, именно эта атмосфера понимания и любви зарядила его такой энергией, что до поздней ночи потом он выглядел не усталым, а счастливым и полным сил.

Мы с приятельницей сидели у стойки бара, когда вошел Бродский. Проходя, он поздоровался с нами и даже отпустил какую-то безобидную шутку. Рояль что-то такое наигрывал, легкомысленное и ненавязчивое. Казалось, всем было хорошо и уютно в этот вечер. Бродский шутил и смеялся, а потом мы видели, как они с художником Мишей Беломлинским взяли карандаши и начали рисовать друга в упор как два заядлых дуэлянта…

А еще немного спустя Бродский неожиданно вышел к роялю и, окруженный друзьями, которые подошли поближе и обступили рояль, спел какую-то простую песню, не помню какую, — из тех, что поются в застолье; а потом, на бис, запел по-польски. Это была знаменитая песня «Красные маки на Монте-Кассино» — про поляков, полегших в Италии при штурме немецких позиций на горе Кассино.

Польша значила очень много для Бродского — впрочем, как и для предыдущего поколения, как и для следующего, моего. В шестидесятые годы Польша стала как бы легальной крамолой, отдушиной в том советском ящике, в котором мы жили. Во всем польском был особый шик, отпечаток геройства и страдальчества. «Мы связаны, Агнешка, с тобой одной