Читать книгу - "Другие времена. Антология - Антология"

чувствительностью? Впрочем, ты и живёшь-то не благодаря, а вопреки…

В кресле у зубного меня держали за руки пару человек, а я вырывалась и орала:

— Опомнитесь, люди! Где же ваша интеллигентность?

И прочие благоглупости, которые пятилетний ребёнок мог впитать при столь тесном общении с исключительно взрослым окружением…

Но, к моему удивлению, на этот раз машина остановилась в самом центре нашего небольшого городка у областной поликлиники. Вокруг поликлиники кругами вилась очередь людей с проблемами передвижения: фронтовики, инвалиды всех сортов, полиомиелитные, как я, дети…

Пробираемся сквозь агрессивную толпу:

— Чего прёшь? Мы здесь уже 12 часов!

Протискиваемся к папе, который тут с ночи, и почти тут же заходим в кабинет — снимать мерки на протезную обувь. Меня долго рассматривают, обмеряют, просят пройтись. Я неохотно ковыляю с трудом, держась за стену… Покачивают головой:

— Вам бы на операцию её, папаша!

Папка — принципиальный противник операции, он посмотрел других детей, которые были прооперированы, и теперь сидят в инвалидных креслах… Он ещё не знает, что именно он сделает, но только не операция! Как он оказался прав, мой дорогой, любимый, толстый папка!

Через месяц мы в точности повторим всю эту катавасию с очередью, проберёмся в кабинет по той же схеме: папа уже практически у двери кабинета, я — у дяди Васи на спине, — и получим заветную пару обуви…

Ничего уродливее я не видела ни до, ни после в своей жизни! Огромный левый ботинок на шнуровке скорее походил на огромный утюг! «Платформа», как бы сейчас сказали, была высоченная двенадцатисантиметровая, а сам ботинок доходил почти до колена! Правый был не многим лучше.

Мы их взяли брезгливо в руки, папа сдержанно поблагодарил, и мы вышли наружу. Папа нашёл ближайшую свалку мусора, выбросил туда ботинки и тщательно вытер руки платком:

— Никогда, ты слышишь, никогда не носи подобную гадость!

Всю дорогу до папкиного кабинета на пруду мы хохотали, как сумасшедшие!

— Вася! Ты видел, что они пошили для моей королевы? И ещё хотели надеть ЭТО на неё! И ещё — оперировать! Ну и прохвосты! Нет, Викочка, поверь своему старому ослу-папке — мы их всех победим!

Потом, уже на заводе, папка рассказывал сослуживцам свой визит к ортопедам в лицах — смешно передразнивая всех, он так хорошо умел это делать! — и все хохотали, представляя, как он выбрасывает, с таким трудом доставшуюся, ортопедическую панацею от всех бед — в мусор!

А я, счастливая, с купленным по дороге вафельным стаканчиком мороженного в руке, окружённая влюблёнными в моего папку работниками кирпичного завода, сидела на берегу чудесного тёмного пруда на специально построенной для меня качельке — и болтала разными ногами, одна меньше другой, наблюдая за парой белых лебедей… («Не такая», глава четвёртая «Тёмный пруд и белые лебеди»).

Прокручиваю в памяти пластинку:

Кирпичный дом, и мама у стола

Раскраивает модную холстинку —

Опять до полуночи не спала.

Темнеет сад за окнами. И мама

На простенький мотивчик день за днём

Поёт Шульженко песню. В окна прямо

Колотит веткой ветер. За окном

Цветущий сад наполнен тихой ленью —

Там зреют вишни, груши, виноград.

В саду подвал — высокие ступени —

Хранит запасы много лет подряд.

Строчит машинка мамина. Шульженко,

«Кирпичики» и странных слов набор…

Там молоко томят под тёмной пенкой,

Алеет клумба из настурций. А забор

Усажен мальвами. А мама шьёт и плачет,

И песню о «кирпичиках» поёт.

А я уже не там. Во мне иначе

И жизнь, и время странное течёт.

Ирина Мацкевич / Минск /

Родилась и живет в Минске (Беларусь). Математик по складу ума и лирик в душе. Поэт, переводчик, член Международной ассоциации писателей и публицистов, а также Республиканского литературного объединения. Пишет стихи по-русски и по-белорусски. Принимала участие в литературных фестивалях в Беларуси («Славянская лира», «Витебский листопад», «Прадмова» и др.), в Испании («Аркафест»), в Италии («Солнечный ветер»), в Польше («Бязмежжа», «Пікнік беларускага слова»), в Украине («Интереальность»).

* * *

Я живу беззаботно,

Без копейки в кармане,

Пусть не очень вольготно,

Но зато без обмана.

Засыпаю спокойно,

Просыпаюсь с рассветом.

Я немногим довольна:

Подставлять спину ветрам,

Видеть солнце ромашки,

Тронуть ость колоска,

Дать свободу букашке,

Слышать плеск ручейка.

Вот такую свободу

Отдавать не хочу,

Ведь искусность природы

Людям не по плечу.

* * *

Вы видели, как падает звезда?

А сколько раз загадывали всуе

желания? Они сбылись тогда?

Падение звезды подобно пуле,

летящей из неведомых высот,

где, может быть, сам бог Вселенной правит.

А пульс при этом не стучал в висок?

Мысль не возникла: вряд ли кто исправит

ту ситуацию, что испокон веков

свет от звезды, давно уже погасшей,

кому-то в жизни служит маяком,

путь к исполнению желанья указавшим?

* * *

Я написала стих

и отпустила.

Ветер

лист задержал на миг

и поднял.

На планете

пусть не нова

поэзии строка,

зато она свободна

и легка.

Уносит

её время

или ветер,

не важно:

путь тернов,

но целью светел.

До слуха,

до души,

до сердца дрожи

он долетит

и станет мне

дороже.

* * *

Я — пламя свечи.

Верный путь отыщи.

Я — звёзды в ночи.

Ну, попробуй, сочти.

Я — ветер морской.

Полюбуйся волной.

Я — твой путь домой.

Угонись за мечтой.

* * *

Я — лист надломленной травинки.

Я — русло сохнущей реки.

Я — угловатость половинки.

Для целого мне нужен ТЫ.

Вместо эпитафии

Я — соро́ка, я — рябинка,

Я — сорвавшийся листок,