Читать книгу - "Керины сказки - Кирилл Ситников"

папины свитера с оленями. Чтобы согреться, конечно, маловато, поэтому Семичев попросил у неё репродукцию картины Никаса Сафронова. Картина не несла угрозы для его жизни, но пугала изрядно и заставляла голову дымиться— как раз хватало, чтобы было тепло и комфортно. Это его и подвело. Как-то раз маму Лизы опять сократили, поэтому она вернулась домой пораньше. Завидев тонкую струйку дыма, вьющуюся из-под гаражной крыши, она подошла ближе, глянула в щель и обомлела — какой-то косматый дымящийся мужик приплясывал перед пугающим изобразительным уёбством, выставляя к ней руки. Женщина осторожно отступила от гаража и опрометью бросилась в дом.

— Степан Николаич!!! Лизка где?!

— На речке с пацанами, а что? — заспанный дед ржавой баржей выплыл из своего логова.

— Хватайте своё ружьё! А я милицию вызову! — женщина схватила телефонную трубку и, еле попадая трясущимся пальцем в дыры наборного диска, рванула его с «нуля». — Степан Николаич, ну что Вы стоите фонарём! У нас там в гороже…! Какой-то тип! Вы его это… на прицел…

— Нин, ты это, успокойся, лады? — ответил дед и нажал никотиновым пальцем на телефонный рычажок. — Не надо ментов.

— В смысссссссле?! — Нина не поверила своим ушам. — Там же… Он вор или… Вы что, его знаете?!

…Степан Николаич, ветеран-оперативник, вычислил Семичева в первые же дни его заселения в гаражные чертоги. Ночью, чтобы не пугать сноху и внучку, он снял со стены ружжо, методично его зарядил, и, тихо насвистывая «Не думай о секундах…», выдвинулся на задержание. За свою долгую профессиональную карьеру он видел много способов свалить от органов правопорядка: через окно, потайную дверь, подкоп, взятку, депутатскую неприкосновенность… Но чтоб бандит сматывался в свой собственный пепел — это с Николаичем было впервые. Сначала он из любопытства минут 40 издевался над Семичевым, наставляя на него двустволку и наблюдая пиротехническое шоу. Вдоволь наигравшись, дед устроил Семичеву допрос. Семичев, дымясь от одного вида увесистых дедовских кулаков, тут же раскололся и стал рассказывать всё как на духу. По мимике и жестам Николаич понял, что тот не врёт, а по факту первого возгорания феникса в 981-м году — что разговор у них будет долгим. Дед не увидел в нём никакой угрозы для семьи («ты только по сеновалу не шляйся») и оставил его жить в гараже. Не выгонять же бедолагу — ещё подпалит что-нибудь — справедливо рассудил он. А справедливость была его главным чувством и проклятием, за которое его никто никогда не любил. Никто пить с ним не хотел, на халяву даже. Потому как после первого стакана начинали ему на жизнь жаловаться, о проблемах рассказывать, совета просить. А он каждый свой ответ начинал с фразы: «Это потому что ты — долбоёб!». А никому ж не нравится, когда его долбоёбом называют. Тем более если это чистая правда.

Семичев же на эти оскорбления не обижался из-за трусости — так Степан Николаич получил дрессированного собутыльника. Каждую ночь он приходил с банкой компоту и перекрученным салом, и слушал Семичева, которому было что рассказать — он горел при Ельцине, Брежневе, Сталине и всех царях. Фениксу дедовский компот помогал — под ним он становился намного храбрее и при виде полевой мыши, иногда шляющейся по полу, всего лишь тлел. А пару месяцев назад лишили деда какой-то положенной единовременной выплаты. Дед почувствовал острую несправедливость. Ночью он усадил Семичева в свою болотную «Ниву», остановился за три квартала до «Сбербанка». Вместе с фениксом они подкрались к служебному входу, и дед показал Семичеву дохлую крысу, и затем ссыпал его пепел в дверную щель. Семичев возродился, вскрыл кассу, вернулся к двери.

— Готово! — прошептал он ветерану оперу и представил, как его будет брать российский спецназ. Николаич всосал его из-за двери автопылесосом, и оба ушуршали в туман. В отличие от Царьграда (ворота в который Семичев открыл примерно таким же трюком) трофей их был довольно скуден: одна тысяча сто девятнадцать рублей двадцать две копейки. Что равнялось единовременной выплате — больше дед брать запретил. Ну, потому что это было справедливо. Так они и жили последние полгода: днём к Семичеву прибегала Лиза, а по ночам приползал Николаич. И всё это в тайне от семьи, и тайну эту феникс свято хранил. В самом нестрашном месте. Поэтому…

… — Повторяю, Нинок, никого вызывать не надо, — попросил дед и отпустил телефонный рычаг.

— Ты старый конченый алкаш! — ответила та и яростно крутанула «0». Остановил её детский крик, донёсшийся с речки.

…Как любая женщина, Лиза догадывалась, зачем семилетние мужички взяли её на речку. Не потому что она была великим хоккеистом. Просто она единственная, кто безропотно становился на ворота. А ещё бегал за ускользнувшей далеко шайбы. Только она не догадывалась, что под слоем налетевшего снега, куда упал каучуковый диск, была незатянувшаяся еще крещенская прорубь. Лиза успела только вскрикнуть — течение быстро затянуло её под лёд. Брутальные мужички заорали на помощь.

…Прибежавшая на крики Нина увидела под ногами свою дочь, медленно плывущую по течению. В преломлении льда та походила на красивый акварельный рисунок. Её большие глаза удивлённо смотрели на мать, и из них неумолимо утекала жизнь, смешиваясь с вязкой холодной водой. Нина упала на колени и отчаянно заколотила ладонью по льду. Мимо неё галопом пронеслись вязанные олени — и Семичев нелепо, но храбро нырнул в прорубь.

…Тело пронзила такая боль, будто японцы пальнули в упор ледяной шимозой. Пробили лёгкие, оторвали руки и ноги, выбили глаза. Семичев мог ориентироваться только на стук о лёд материнских ладоней. Тук… тук… тук… Феникс загрёб отсутствующими руками. Тук… тук… В руку попало что-то шершавое. Лизин шарф. Семичев, судорожно царапая лёд свободной рукой, из последних сил искал путь обратно, против течения. Он уже почти потерял сознание, когда крепкая старческая рука ухватила его за шиворот и с силой рванула вверх.

… — ПФФФУААААА!!! — крякнул феникс. Первое, о чём он подумал — почему я не сгорел?! Я никогда не был так близок к смерти… Что это? Холод? Вода? Он посмотрел на тело Лизы в своих окоченелых руках.

И тут он загорелся.

Огонь был другим. Не ядовито-жёлтым, кричащим и разрушающим, как обычно. Пламя было мягкого, золотого с голубым цвета. И оно не пожирало Семичева, не обращало его в горстку красных углей. Оно было уютным и тёплым. Потому что когда ты горишь лишь за себя, ты сгораешь дотла. А когда за других — тебе просто тепло. И не только тебе.

Лиза открыла глаза.

…Ровнёхонько через год они отмечали возрождение Лизы. Её второй день рождения. И если