Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

Последняя богиня этих мест,

Где ныне лишь печаль и запустенье.

Трудно поверить, но именно сюда, в церковь Аракели каждую неделю по воскресеньям приходил к обедне Вячеслав Иванов с дочерью Лидией и сыном Дмитрием. В 1936–1939 годах он жил рядом, на впоследствии снесенной улице Тарпейской Скалы (Монте-Тарпео); если кто забыл, с этой скалы римляне сбрасывали предателей. Похоронив в России двух любимых жен, перейдя в католическое вероисповедание, он жил в фантастической квартирке на вершине Капитолия, на самом краю Монте-Тарпео. Внизу под стеной каким-то чудом лепился маленький «журчливый садик», воспетый поэтом, — с фонтаном, с розами и лозами, с бюстом микеланджеловского Моисея в нише, туда вела лестница, которую Зинаида Гиппиус описывала как «шаткую, коленчатую, со сквозными ступеньками, похожую на пожарную». Какие разные бывают судьбы, какие разные лестницы.

Я посетил старое протестантское кладбище возле Пирамиды Кая Цестия — натуральной пирамиды, сооруженной одним из римских патрициев по египетскому образцу. Если фотографировать памятник Джону Китсу, стена Пирамиды обязательно влезает в кадр. Привет тебе, Кай! Вообще, кладбище закрытое, но тех, кто приходит не просто так, пускают. Имени Китса, например, было достаточно. Служитель, который меня впустил, извинился, что не может проводить сам, потому что время обеденное, и, показав тропинку в дальний угол кладбища, вернулся к товарищам на служебную терраску. Рядом с Китсом похоронен художник Северн, который привез его в Рим и ухаживал за ним во время последней болезни; на их симметричных памятниках — барельефы лиры и палитры. А в глубине сада, у подножья старинной башни, погребен прах Перси Шелли, другого романтического гения Англии; он утонул в море через год после смерти Китса, успев оплакать его гибель в поэме «Адонаис». На кладбище живут кошки; могилу Китса, например, облюбовали два увесистых черных кота, работающих на пару, Лентяй и Попрошайка: один спит в траве у постамента, сторожит участок, другой выходит навстречу посетителю, намекает на желательность добровольных даяний. У меня, к стыду моему, ничего с собой не было.

Piazza mattei

А в Риме он любил не Колизей,

не Пантеон, — но арки и дворы,

где мальчики играют в баскетбол,

    не замечая мраморных наяд,

которые во всей своей красе,

являя миру безволосый пол

и прочие природные дары,

    за их игрою искоса следят;

и маленькие площади вдали

туристских толп: особенно одну,

где четверо ленивых черепах,

    которые — не то, что трёх слонов —

трёх сусликов поднять бы не могли,

возносятся с опаской в вышину,

как тюбетейки, снятые с голов,

    у отроков проворных на руках.

Давно великолепный Вячеслав

плеск этих струй заворожил в сонет

и влаги сыплющейся бахрому

    в стиха блестящий мрамор превратил;

но вот явился новый кифаред,

о новой славе муз возревновав,

и водопад прислушался к нему,

    вздохнул — и по-иному загрустил.

Колумб Америку открыл

Случайно на ноже карманном

Найди пылинку дальних стран…

Блок

1

Не думаю, что фраза «Я был на инаугурации Билла Клинтона» способна так уж украсить мою биографию. Но приверженность к исторической правде не позволяет мне пройти мимо этого эпизода. Итак, в начале 1993 года я получил трехмесячную научную стипендию (fellowship) в Фолджеровской Шекспировской библиотеке в Вашингтоне. Поселили меня в квартире, принадлежавшей библиотеке, в трех минутах ходьбы от Капитолия. Так что инаугурацию я видел частью по телевизору, а частью в натуре, выглянув под конец церемонии на улицу. Что примечательно, поэзии в тот день тоже было дано слово. Когда-то, в 1960 году, на инаугурации Джона Кеннеди, стихи читал Роберт Фрост. В этот раз — поэтесса Майя Энджелоу. Она прочла что-то длинное о дереве и реке, отложившееся у меня в голове примерно так: «Дерево растет, река течет, да здравствует американский народ».

Квартира от библиотеки, которую мне выделили, поражала своими размерами. Я уже не говорю, что путешествие из спальни на кухню, за отсутствием велосипеда, занимало столько времени, что человек успевал не только проснуться, но и вспомнить всю свою жизнь с детства до седых волос — в полном и несокращенном виде. Кроме этого, в квартире был еще один этаж, такой же огромный. Я заглядывал туда лишь раз, но быстро сдрейфил и скатился по лестнице обратно. Там вполне могли жить привидения. Опасаясь, чтобы они не застали меня врасплох ночью, я придумал такую штуку: положил на ступеньки лестницы два огромных телефонных справочника — так называемые «желтые страницы», которые водятся во всякой американской квартире. Расчет был такой: привидение начнет спускаться, в темноте споткнется о телефонный справочник, и если даже не загремит по ступеням то, во всяком случае, наделает такого шуму, что я проснусь и буду готов к сопротивлению.

Жизнь моя была самая приятная. В тот год зима была совсем мягкая, лишь в феврале выпал редкий в Вашингтоне снег. Утром, едва глотнув апельсинового сока, я надевал шорты и кеды и, как настоящий профессор, выбегал заниматься джоггингом. Маршрут у меня был рутинный: я бежал в Национальную галерею (от меня меньше километра, вход свободный) и, не останавливаясь ни на секунду, влетал по лестнице на второй этаж к своим любимым картинам. Там было три Вермеера, в том числе знаменитая девушка с серьгой; там был чудесный Рембрандт, в том числе Лукреция, закалывающая себя кинжалом, вся в драгоценной парче светящихся, мерцающих мазков. Удостоверившись, что все на месте и ничего не украдено, я так же бодро сбегал вниз по ступенькам и дальше по широкой аллее (Моллу) в направлении дома.

Потом, наскоро позавтракав, я отправлялся в библиотеку. Вид главного читального зала был вполне оксфордский — дубовые панели и двери, соответствующие столы и тому подобное. Допускают туда не всякого, а только приехавших по научной командировке или таких, как я, феллоуз. А в библиотеке чего только нет. Я, например, читал книгу «Благородное искусство псовой охоты» Джорджа Тербервилля середины XVI века, переплетенную в олений мех. Потрясающее тактильное ощущение — как будто под твоей рукой бок только что убитого благородного зверя. Я видел подлинное письмо Джона Донна, написанное в тюрьме, в котором он кается перед своим тестем