Читать книгу - "Основание современных государств - Ричард Франклин Бенсел"

всегда было суждено стать самой популярной ветвью власти. Эта судьба была предопределена ожиданием того, что прямые всенародные выборы хотя бы одного национального института необходимы для того, чтобы претендовать на любовь и лояльность американского народа. Прямые всенародные выборы Палаты представителей также позволили делегатам укрепить гораздо более косвенные механизмы выбора сенаторов и президента. Поскольку большинство штатов также создавали свои органы управления по образцу английской конституции, почти все делегаты имели длительный практический опыт того, что сулило разделение властей между этими институтами в политической практике.

Отношение делегатов к британской «модели» варьировалось от восхищения (и готовности копировать некоторые ее аспекты) до настороженности (и подозрения, что сторонники британской системы являются криптомонархистами) и враждебности (открытого отказа от того, что в противном случае было бы британским наследством). Однако, независимо от занятой позиции, все делегаты опирались на британскую модель как на источник доказательств для своих оценок.

Например, когда антифедералисты впоследствии критиковали новую Конституцию за то, что отдельные ветви власти разделяли многие полномочия и по этой причине не являлись конкурирующими центрами политической власти, федералисты отвечали, что британская система была еще более взаимосвязанной и что они таким образом улучшили то, что уже являлось хорошей моделью. Монтескье восхищался британскими институтами за их явную приверженность различным социальным основам (короне, аристократии и простолюдинам), которая отчасти зависела от независимости полномочий и ответственности в управленческих отношениях. Американская Конституция признала и реализовала последнее более четко, чем британская, в то же время решая проблему разграничения и расширения полномочий конкурирующих социальных основ в гораздо более однородном обществе.

Одно из двух основных отклонений от английской конституции предполагало частичный суверенитет отдельных штатов; реально признавался лишь тот непреложный политический факт, что именно штаты через Континентальный конгресс и ратификационные конвенты должны были ратифицировать новую конституцию. Федерализм был огромным наследием колониальной и революционной истории, и делегаты потратили много времени и сил на то, чтобы примирить это наследие с тем, что они считали минимальными требованиями к центральной государственной власти. Федерализм, однако, также создавал серьезные проблемы для любой теории воли народа. При Конфедерации делегации штатов ревностно следили за национальной политикой, чтобы каким-то образом определить свою «справедливую» долю бремени управления; на практике эта озабоченность определением «справедливой» доли имела тенденцию закрепить волю народа в пределах штатов, что усиливало слабость претензий Конфедерации на представление народа как единого целого.

Филадельфийский конвент прекрасно понимал эту проблему, и это стало одной из причин, по которой он дал делегатам клятву хранить тайну: Штаты могли бороться за свои «справедливые» доли влияния, прав и обязанностей при разработке документа, сохраняя при этом довольно сильную презумпцию того, что их представители каким-то образом связаны с волей того, кто станет американским народом. Если бы делегаты совещались в подлинно демократическом органе, непосредственно избранном народом и несущем перед ним полную ответственность, они не смогли бы дистанцироваться от политических корыстных интересов. Просчитывая долгосрочные последствия тех институциональных механизмов, которые входили в конституционную структуру. Даже в условиях скрытности формирования повестки дня съезда, непрямых выборов делегатов и секретности заседаний политической элите было трудно преодолеть свои коллизионные обязательства перед штатами, классом и будущим нации, которую они пытались создать. Возможно, ситуация была бы гораздо хуже, если бы съезд был более демократично организован и ответственен.

Гораздо меньше времени и сил делегаты уделили разработке проекта Верховного суда — еще одному существенному отклонению от английской конституции. Значительная часть претензий колониальных властей в период предреволюционного кризиса имела форму юридических аргументов относительно того, что предписывала и чего не предписывала неписаная английская конституция, например, в отношении полномочий парламента и королевских прерогатив. Эти споры сошли на нет, в частности, потому, что не существовало судебной инстанции, в которую колонии могли бы передать свои споры с парламентом и короной. Как долгий опыт использования закона в качестве средства защиты прав и власти, так и осознание того, что для разрешения противоречивых претензий институтов необходим своего рода третейский судья, привели делегатов к созданию Верховного суда, но что этот орган может и будет делать, в значительной степени оставалось под вопросом.

При разработке своего предложения о предоставлении Конгрессу права вето на все законы, принимаемые отдельными штатами, Мэдисон опирался на британский Декларативный акт 1766 года.

В свое время он был одним из самых серьезных провокаторов колониального кризиса, предшествовавшего принятию Декларации независимости, и, разумеется, имел право издавать законы, «связывающие колонии и народ Америки… во всех случаях». Теперь Мэдисон использовал этот акт в качестве источника вдохновения для расширения полномочий нового национального правительства в его отношениях с отдельными штатами в форме, которая, по иронии судьбы, имитировала прежние отношения между британским парламентом и отдельными американскими колониями. Он также «аналогизировал» национальное вето на законы, принятые отдельными штатами, «с полномочиями британского Тайного совета блокировать колониальное законодательство», что более соответствует колониальным интерпретациям конституционных отношений штатов с Великобританией до обретения независимости. Однако в любом случае параллель с британскими механизмами управления должна была показаться его коллегам по Конституционному конвенту, в лучшем случае, политически неловкой.

Джон Дикинсон также ссылался на британский прецедент, утверждая, что члены американского Сената должны «отличаться своим положением в жизни и весом имущества и иметь как можно большее сходство с британской палатой лордов». Гамильтон пошел еще дальше по этому пути, объявив Палату лордов «самым благородным институтом» и настаивая на том, что сенаторы должны иметь пожизненный срок полномочий, поскольку «ничто, кроме постоянного органа, не может сдержать безрассудство демократии» и «побудить к жертвенному отношению к частным делам, которого требует принятие государственного доверия». Гамильтон считал, что судьи, сенаторы и глава нового государства должны занимать свои должности пожизненно — или до тех пор, пока они демонстрируют «хорошее поведение», — поскольку так было принято в Великобритании.

Когда делегаты рассматривали вопрос о том, следует ли наделить президента исключительными полномочиями по назначению исполнительной власти, их преследовала мысль о том, что эти полномочия, по словам Клармана, «позволяли короне подкупать членов парламента, заманивая их назначениями на корыстные должности». Эта возможность настолько обеспокоила Пирса Батлера. Он утверждал, что членам нового Конгресса должно быть запрещено занимать должности в исполнительной власти в течение как минимум одного года после ухода из Палаты представителей или Сената, поскольку они избирались исключительно с целью получения выгодных назначений от короны. Джеймс Вильсон, однако, утверждал, что континентальные просторы нового государства, вероятно, требуют «энергичности монархии», даже если общественное мнение (Вильсон ссылался здесь на «нравы») будет «чисто республиканским» и, следовательно, против «короля». Дикинсон также считал, что конституционная монархия является «одним из лучших правительств в мире», но при