Читать книгу - "Волки Второй мировой войны. Воспоминания солдата фольксштурма о Восточном фронте и плене. 1945 - Ханс Тиль"

– Я знала, – призналась она, – что такой бык из Восточной Пруссии, как вы, способен выдержать эту процедуру.

И в самом деле, лечение оказалось успешным. На протяжении следующих недель я очень много спал. Я набирался сил и наблюдал, как мои раны потихоньку затягиваются без всяких дополнительных процедур. Еще немного ляписа (нитрата серебра)[85] помогло залечить самые худшие участки, и процедура была вполне терпимой.

В мае пошли слухи, что все больные военнопленные старше 40 лет, которые не могут работать, будут вскоре погружены на транспорт и отправлены по родным городам, тем более что эти города все еще были оккупированы русскими. Для того чтобы попасть в списки подлежащих отправке, необходимо было заполнить опросный лист, чтобы можно было определить, не был ли пленный партийным функционером или высокопоставленным военным, то есть военным преступником. Сюда же относились все, вступившие в партию до 1934 года, члены SA, NSKK[86], DAF[87], Waffen SS[88] и т. д.

Всех военнопленных вызывали к прокурору (польский судья) для проверки с целью выяснения возможной принадлежности к этим структурам. Так, у моей койки появился приветливый человек в сопровождении секретаря с пишущей машинкой. Тщательно все взвесив, я честно заявил, что являюсь членом НСДАП с 1938 года. Если бы я все это скрыл, то подозреваю, что какой-нибудь злонамеренный информатор позже использовал бы это против меня.

Через шесть дней после этого заявления мне зачитали постановление о моем аресте и о решении, что я должен оставаться под польской юрисдикцией. На этот период мне ни под каким видом не разрешалось покидать территории лагеря и т. д. Что бы это значило? В любом случае все складывалось плохо, и я воздержался от попытки бежать только потому, что был не в состоянии быстро передвигаться.

Через четыре дня после того, как я получил грозное уведомление о своем аресте, меня вызвали к лагерному начальству. Там я предстал перед господином, который представился адвокатом и которому вменили в обязанность защищать меня. Вскоре я должен был предстать перед государственным судом. Я отнесся к этому человеку с подозрением и постарался отвечать на его вопросы с максимальной осторожностью.

– В любом случае, – акцентировал он, – разве у вас есть причины беспокоиться; ведь невозможно доказать, что вы занимали какое-то видное положение в партии или могли быть ее членом до 1934 года. Все это, скорее, формальность.

Те же беседы проводились и с другими военнопленными, и их ожидали такие же процедуры. Особенно это касалось двух венгров, которых заподозрили в принадлежности к СС, так как у них обнаружили татуировки с указанием группы крови[89], а также одного молодого баварца, который по глупости признался, что возглавлял секцию гитлерюгенда.

После выписки из лазарета мне больше не разрешали выходить на прежнюю работу из-за ордера на арест. Поэтому, беспокоясь за свою ногу, я согласился с решением врача выписать мне «справку о пригодности только к сидячей работе», и меня перевели в macziarnia[90].

В этом подразделении несколько сотен мужчин, женщин и детей занимались самой разнообразной деятельностью. Они изготавливали лапти, сумки, циновки, шляпы и прочие плетеные изделия на продажу.

Филиалом данного подразделения являлась мастерская по плетению из ивового прута, на котором из лозы плели практически все, начиная от маленьких корзинок для швейных принадлежностей и заканчивая мебельными наборами.

Оба предприятия работали с относительно высокими показателями.

Здесь, как и повсюду, один человек мог испортить жизнь многим, так как оплата производилась либо по первой, либо по второй котловой категории. Лишь немногие лучшие работники, мастера своего дела, получали в качестве вознаграждения за труд по 100–150 граммов хлеба в знак поощрения за очень быстрое выполнение особых заказов.

Некоторое время я занимался шитьем наматрасников, а чуть позже стал пришивать кожаный верх на обувь. Для такой работы нужно было обладать лишь наметанным глазом и силой в пальцах, и данные качества позволили мне перейти к вожделенному «первому котлу» всего за две недели. Теперь я был полностью удовлетворен. Бригадиру со сложением профессионального боксера или отбивающего в бейсболе были нужны новые работники для расширяющейся мастерской по плетению, и капо спросил меня, не имею ли я желания перейти туда. Нет, я не имел такого желания. Здесь я выполнял свою рабочую норму без особого напряжения, а там работа была бы гораздо сложнее.

6 октября четверо моих товарищей по заключению и я в сопровождении вчетверо большего числа вооруженных до зубов милиционеров были доставлены на заседание суда в городе Н(акель) (Накло-над-Нотёцен), в 8 километрах от лагеря. Мое дело слушалось первым. Зал был переполнен: председательствующий судья, присяжные, прокурор-обвинитель, судебный секретарь, переводчик, адвокаты, представители прессы – все как полагается на большом суде. Меня отвели на место обвиняемого и попросили сесть. В качестве приложения с обеих сторон рядом со мной посадили двух милиционеров с автоматами. Я был уставшим, но, стиснув зубы, предпочел остаться стоять.

Адвокат уговаривал меня ничего не бояться и быть перед судом полностью откровенным. Со мной ничего не случится. Когда мне станут задавать вопросы, я должен буду просто повторить то, что уже говорил раньше. Ведь речь идет лишь о формальности.

Зачитали мои персональные данные. Прокурор выступил с речью (на польском языке), из которой я, разумеется, ничего не понял. Он говорил недолго, но при этом сильно вспотел. Складывалось впечатление, что он явно был убежден в том, что говорит. После этого меня через переводчика опрашивал судья. Было ясно одно: никто здесь не хочет или, точнее, никому здесь не позволено дать понять, что он говорит или понимает по-немецки.

Образование. Вероисповедание. Были ли мои родители или родители родителей польского происхождения. Род занятий до войны и вплоть до того времени, когда я поступил на военную службу, вернее, до того, как попал в плен. Были ли у меня польские работники или слуги и т. д.

Вот высокий суд объявил перерыв, чтобы уйти на совещание. Через полчаса он возвратился, и прозвучала долгая речь, из которой переводчик перевел мне самое главное: три года тюремного заключения. Основание: у суда создалось впечатление, что я говорю неправду, что член партии[91] с 1938 года с моим умом и уровнем образования, несомненно, играл видную роль в партии.

И даже если мои заявления в основном соответствовали действительности, я все равно заслуживаю наказания, так как помогал выполнять по крайней один определенный пункт программы Гитлера, а именно