Читать книгу - "Одна маленькая жизнь. В поисках следов - Маттиас Клингенберг"

Среда, 2 сентября

Приказ наступать пришёл на рассвете. Наш полк должен выдвинуться к железнодорожной линии, которая соединяет Калач и Сталинград. Над нами свистят снаряды сталинского оркестра, через пару часов у меня пропадает слух: сначала я почти ничего не слышу, а потом всё заглушает ужасный свист. У меня это не в первый раз, но так плохо не было уже давно. После сопротивления в самом начале мы продвигаемся, кажется, русские отступают на безопасные позиции. К вечеру становится более-менее тихо, слава богу, в моём взводе обошлось без больших потерь. Я делюсь с товарищами, и прежде всего с Хенцелем, парой трофейных русских сигарет, которые заполучил в Калаче. Это не «Беломорканал» – на вкус как жжёная солома, а «Прима» в красных пачках с белой надписью – её курят высшие чины. Я так дрожу, что карандаш постоянно ломается, кажется, грифель снова сломался.

Четверг, 3 сентября (записано 14.9 в полевом госпитале 3/111, Питомник)

После нескольких спокойных ночных часов бой возобновляется рано утром около четырёх. Русские обстреливают нас из артиллерии со своих позиций над высотой 155,0. Прилетели эти новые одномоторные истребители, они проносятся над нами, обстреливают из авиационных пулемётов и ракетами. У нас большие потери. Я пристреливаю нескольких хороших лошадей, в них попали осколки снарядов, они катались по земле и бились в агонии. У техники небольшие повреждения, труба полевой кухни как решето. Около полудня добираемся до Россошки. Деревня опустела. Мёртвые красноармейцы на обочине, несколько мирных жителей и наши солдаты. Жуткое зрелище. Надеюсь, кто-то потом похоронит их как положено. Бродим по почти разрушенным глинобитным домам в поисках еды. Я нахожу мясные консервы и полбуханки – русский формовой хлеб с кориандром. Мы с жадностью поглощаем то, что нашли. Потом выступление в сторону Гумрака. По узкому коридору, который создала наша танковая дивизия, мы двигаемся дальше. Земля ровная, уже не так вязко, небольшие овраги, как трещины на ороговевшей коже, дают нам защиту от русских самолётов. Быстро продвигаемся вперёд. Когда рано вечером мы видим очертания деревни и здание станции Гумрак, нам кажется, что мы у цели. Но скоро ситуация меняется. На горизонте прямо между первыми избами вдруг появляются танки Т-34, они сразу открывают огонь. Мы прячемся в овраге. Сообщаем о ситуации на командный пункт и запрашиваем подкрепление с воздуха. Так и сидим в нашем маленьком овраге – в окружении и под непрекращающимся обстрелом, ждём дальнейших указаний. Ближе к вечеру в небе появляются наши «штуки»[45]. От боевого огня дрожит земля. Мы получаем приказ идти на штурм. До укреплённой окраины деревни ещё метров 500. Два Т-34 уже горят, экипажу одного из них удаётся спрыгнуть на землю, но наш пулемёт добивает их. Рядом со мной падает пулемётчик Вальтер, всё это время мы бежали рядом, и вдруг он молча валится на землю: ранение в голову, ничего нельзя сделать. Я бегу дальше в какой-то двор и под сильным пулемётным огнём добираюсь до спасительного сарая. Прямо через улицу у русских два пулемётных гнезда – одно за стеной, огибающей административное здание, другое позади сгоревшей «катюши». Стреляют без остановки. В полевой бинокль я вижу, как несколько русских ползком доставляют боеприпасы для пулемёта. Это безнадёжно. Мы уже застрелили двух их товарищей, но они снова и снова пытаются прорваться. Часов в десять вечера поступает приказ взять штурмом оба гнезда и нейтрализовать их. Мы бросаем дымовые гранаты и бежим. Почти ничего не видно, вокруг жуткий шум. Вскоре меня отбрасывает назад, я падаю, и дикая боль в левом плече не даёт подняться. Последнее, что помню, как два товарища оттаскивают меня назад, потом я, кажется, потерял сознание.

Он теперь герой – Карл Крюгер? Мой дед – герой? Крутой парень, выживший в Сталинграде? Или жалкая свинья? Или преступник? Виновный? Несмотря на чтение источников, не нарисовал ли я Карла таким, каким хотел его видеть? Или выдуманные мной записи до некоторой степени достоверны? Всё-таки я дал себе труд прочитать сотни страниц настоящих дневников, чтобы суметь сколько-нибудь убедительно воспроизвести их стилистику.

Я только что вернулся из похода. Мы с другом ходим в горы каждую субботу, если ничто не нарушает наших планов. Полюбившийся ритуал. По дороге обсуждаем то, что нас волнует. Я рассказал ему об уже написанных страницах из вымышленного дневника, но его это не убеждает. Он считает, что мне стоит оставить всё как есть и не пытаться заполнить фантазиями пробел между маем 1942-го и июлем 1945-го. Что гораздо лучше было бы указать на присутствие этого пробела в отчёте Карла и задаться вопросом о причинах. Но ведь я делал это не раз: предполагал, что часть военного отчёта могла быть намеренно уничтожена или что события мая 1942-го и далее были настолько чудовищны, что Карл решил о них не писать. Я объясняю, что почему-то мне хочется сделать эти ужасные события (и кое-что указывает на то, что они действительно произошли) доступными для понимания. Кажется, они имели решающее влияние на всю дальнейшую жизнь Карла. Друг отвечает, что приблизиться к деду и его травматическому опыту можно, начав с себя, с собственного опыта насилия. Пока мы поднимаемся от тбилисского Черепашьего озера по скользким горным тропинкам, усыпанным обломками горных пород, я раздумываю, что в моей жизни можно сравнить с опытом Карла, а после, тяжело дыша и упершись руками в бёдра, говорю, что, вообще-то, у меня не было опыта настоящего насилия. Изумлённо глядя на меня, он напоминает, что я же сам рассказывал об этом во время одной из наших прогулок. Я озадаченно спрашиваю, что он имеет в виду. «Ну, например, та история про демонстрацию в Горлебене или как в Уганде вас под дулом пистолета вывели из автобуса и ограбили какие-то террористы».

Мы стоим друг напротив друга, и мне приходится признать, что я вовсе не думал об этих событиях в таком контексте. Конечно, было очень страшно, когда в середине девяностых полицейские избивали нас, гоняя по полям Вендланда, а из мощных тёмно-зелёных вертолётов на бреющем полёте выпрыгивали вооружённые бойцы GSG-9[46]. Как и многие, кто был там тогда, я часто говорил, что горлебенские протесты[47] напоминали гражданскую войну, и, конечно, был прав – по крайней мере, в отношении некоторых операций. И всё-таки даже там, в полях, убегая от людей в масках, я не верил, что они на самом деле будут в меня стрелять. Да, я был напуган, но в итоге всё