Читать книгу - "Генеральская дочь - Мелания Соболева"

Словно выгонял меня с поля. Словно я уже проиграл.

Я плюнул в сторону, не в нее — рядом, чтобы знала, где я держу грань. Разворачиваясь, выдохнул почти сквозь зубы, не громко, но чтоб было слышно:

— Блондинка отмороженная.

И только я шагнул, как за спиной — короткий вдох и этот визг:

— Что ты там сказал, мусорок?!

Резко, зло, с интонацией той, у кого забрали игрушку, к которой привыкли все целовать руки. Я застыл, как вкопанный, медленно обернулся и посмотрел на Демина, а он уже махал головой, как сумасшедший, как будто пытался отогнать чуму руками. Нет, мол. Не лезь. Не надо. Замни. Уедем. Забудем.

Нихрена. Эта сука достала меня уже до такого состояния, что у меня не кулак сжимался — у меня сердце било, как ударная волна.

— Повтори, — говорю.

Она щурится. Спокойно, с нажимом:

— Мусор.

— Красиво, — говорю. — Уверенно. Пауза. — Слышно, что не первый раз. Не на улице училась. Домашняя школа, наверное. С акцентом.

Она держит взгляд. Ровно. С вызовом.

— У тебя проблемы с тем, как я выражаюсь?

Я усмехнулся. Без веселья. — Да нет, че. Выражайся. Только, когда говоришь «мусор» — не забывай, на чьих погонах ты выросла. Пауза. — И кто тебе в детстве объяснял, что форма — это просто одежда. А мусор — это те, кто не твой.

Она прищурилась.

— Я просто сказала, что думаю.

— Да ты не думала. Ты выплюнула. Потому что знала, что в другой обстановке за такое тебе бы ноги сложили и дверь закрыли. А тут — безопасно, форма перед тобой. Значит, можно вытереться. Только ты не заметила — форма тоже с характером. Не вся, конечно. Но эта — вот она.

Она молчит. Смотрит. Уже не дерзко. Плотно.

— Так что дальше будет не сцена, не допрос, не протокол. Просто ты закрываешь рот. И мы расходимся.

— Все? — спрашиваю, сухо, будто в себя.

Она ничего не ответила, смотрела на меня убийственным взглядом.

— Вот и славно, — выдыхаю. — Дуй. Пока язык цел.

Разворачиваюсь. Ухожу.

Хлопнул дверью, воздух в салоне стал густым, как перед ливнем, — тишина натянулась, как струна. Демин уже в машине, руки на руле, но взгляд — звериный, боковой, сдержанный ровно до секунды.

— Ты, блядь… — начал он, выдохнув, как будто копил внутри весь этот кипяток. — Ты вообще, мать твою, в себя веришь? Что ты только что устроил?! Сука, ты нас так подставил, что я ебанусь просто! Я ж тебе сказал — кто она! Сказал, Шура! А тебе похуй!

Я повернул голову. Медленно. Смотрел на него спокойно, с этой злой ясностью, которая приходит только когда уже поздно останавливаться.

— Я ее поставил на место. Сучка решила, что может кидаться на меня с «мусорком» — я ей дал понять, что не по адресу. Все. Просто поставил. Словом. Потому что такие, как она, кроме прямого взгляда, ничего не воспринимают.

— Да, она еще та сука, — выдохнул он, перебивая, — но ты, блядь, не можешь ТАК отвечать! Не можешь, Шура! Это не просто баба в тачке — это фамилия, это кабинет, это звонок, после которого у нас вылетают стекла и ксивы отбирают!

— Мне, плевать, Дем, — сказал я тихо, но так, что воздух в кабине дрогнул. — Я не собираюсь под каблук ложиться, если она с яйцами играет. Я ей не услужливый, не коврик, понял? Пусть она там, где у нее фамилия работает — рулит. А здесь — моя улица. Мой выезд. Моя форма. И если кто-то решил, что можно на ней потоптаться — пускай готовится, что в ответ прилетит. От меня.

Демин закрыл глаза, кулак ударил в руль — не от злобы, от бессилия.

— Ты себе подписал, сука, геморрой с жирной обводкой. И мне. И всему отделу.

— Пускай. Я лучше получу по башке за то, что в лицо ответил, чем стану тем, кто в ответ жует губу. Мы здесь не для того, чтобы подмигивать мажорам. Мы здесь, чтобы помнить — у нас тоже есть вес. Не погон — имя.

Он молчал. Уже не орал. А я смотрел вперед, знал: она запомнит. А если забудет — напомню. Еще раз. Без проблем.

— Шур, я за тебя если че, но не встревай в дерьмо, ты меня за собой тащишь, — сказал Демин, и в голосе у него уже не было злости, только усталость, такая, как после трех суток без сна и одной пули, что прошла мимо, но слишком близко. Он вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой с натянутым равнодушием, затянулся так, как будто в табаке искал объяснение всему, что только что между нами прогремело, и усмехнулся не весело, а будто сам себя проклинал за то, что вообще повелся когда-то на эту работу, на форму, на честь, на все, что сейчас стало заложником одного женского голоса и моего характера.

— Как тебя с таким языком длинным взяли? — бросил он с ухмылкой, не злобной, а такой, будто между строк хотел сказать: «ты мне как брат, но ты — как граната, блядь, без чеки». А я уже утонул в своих воспоминаниях, в этой черной жижи, которая скопилась внутри и не выливается.

— Шур…?

Пять лет назад, 1990-й год.

Прошло два месяца с тех пор, как Леха за решеткой. Два месяца, как воздух стал тяжелее, а дни — одинаковее, будто время скатилось в жвачку, вонючую, грязную, растянутую до рвоты. Никто нас к нему не пускал. Мы стучались, просили, звонили — в ответ либо молчание, либо грязные взгляды с прищуром, как будто мы не друзья, а соучастники, сраные шавки, которые забыли, что место у мусорного бака. Всех все устраивало. Никто даже не притворялся, что слушает. Нас выгоняли, как псов, с проходной, с приемной, с улиц, где раньше нам кивали, а теперь плюют под ноги. И плевать было не им. Плевать стало нам. За это короткое вонючее время нас с пятерых осталось трое. Двое вылетели — один в мертвые, второй в зону. В оба случая — без обратного билета. Каждый день выжигал мозги как лампа в допросной, все хуже, все острее, как будто сама жизнь проверяла нас на вшивость, на глотку, на остатки яиц. Я потерял двух братьев. Не друзей, не просто своих — именно братьев. Людей, с которыми рос, с кем делили по последнему рублю, кто за тебя мог встать грудью, и кому ты сам готов был отдать легкое. Один — с ножом в печени, второй — с приговором на пятнадцать