Читать книгу - "Генеральская дочь - Мелания Соболева"

Я понял: не вывернусь. Он волок меня к машине, как мешок, в который упаковано все — и злость, и отчаяние, и моя ебаная вера, что мы можем хоть что-то. Ментовская тачка стояла рядом, под фонарем, как памятник всему, от чего меня воротило. Старая, драная, с облезлым капотом, но в тот момент она была, как гроб с колесами. Он открыл заднюю дверь и впихнул меня туда, как хлам. Захлопнул, обошел спереди. А я сидел, привалившись к стеклу.

Я ухмыльнулся, когда обернулся через плечо и увидел, как пацаны несутся за машиной, как тени от себя, хрипя, спотыкаясь, будто еще есть шанс, будто еще можно догнать, вытащить, отбить, развалить к херам эту гнилую тачку, но я уже знал — поздно. Машина неслась, как гроб на колесах, резко, грубо, не по улицам, а по нервам, и я сзади, за решеткой, как проклятый, на липком кожзаме, с руками в железках и с горлом, в котором уже ничего не было — ни крика, ни воздуха, ни надежды. Я попал. Прямо. По-пацански. Без крика "мама", без нытья, с грязью под ногтями и злостью в висках. Подъехали к участку, словно к моргу — все было похоже. Холодно, серо, мрачно. Старые ступени, облупленный подъезд, фонарь, что мигает, как нервный тик, и внутри — тухлый воздух, прокуренный коридор и этот запах власти, вперемешку с мылом и страхом. Меня вывели, волокли, как мешок с улицы, не спеша. В кабинет меня втолкнули не жестко — по-ментярски, с этим фирменным "садись сам, чтоб потом не пиздел". Я сел, не глядя, как будто это уже не я, а кто-то другой, оставленный на месте преступления без адвоката и без чести. Напротив хлопнула дверь, и зашел он. Старший лейтенант, видно — давно. Лет под пятьдесят, а в глазах сто, и каждое — не в паспорте, а в памяти. На нем была форма, вытертая на локтях, будто сама устала, на голове — фуражка, не то выцветшая, не то просто сдавшаяся. Он снял ее с головы, будто снял весь этот ебаный мир с себя на минуту, положил на край стола и тяжело опустился на стул. Не смотрел. Молчал. Просто сел. Как будто мы оба знали, что сказать нечего, потому что все уже сказано раньше — другими, где-то в подвале, где решали, кто виноват, а кто просто попал не в ту ночь. Он протянул руку к пачке сигарет, вытащил одну, не спеша, щелкнул зажигалкой, затянулся. Медленно. Тихо. С той самой затяжкой, которая бывает перед "ты понял, куда влез?". Я смотрел на него в упор. Не по-пацански, не по-быдловски, а просто — как на жизнь, которая опять оказалась с той стороны. Он молчал. Я молчал. И в этой тишине была вся страна — разложенная, обугленная, пьяная, сгоревшая в собственных сараях.

Он выдохнул дым медленно, как будто хотел не просто выкурить сигарету, а втянуть в легкие всю эту вонючую правду, пропустить через себя, прежде чем заговорить. Говорил не строго и не с нажимом, а спокойно, как говорят те, кто за жизнь видел слишком много и больше не размахивает руками, потому что слова и так режут, как бритва.

— Я понимаю, Шур… возраст шкодливый, я и сам был таким. На все плевал, закон сам себе писал, кулаками решал, кому быть правым. Но одумался. Вовремя. Не потому что испугался, а потому что понял — улица жрет, не рыгая.

Я смотрел на него в упор, сжав челюсти так, что аж скулы сводило. Его голос звучал ровно, но внутри он мне резал, как битое стекло по нутру.

— Тебе не кажется, что жизнь уже давно намекает? Один из ваших погиб — глупо, бессмысленно, будто на спор. Второй сел. И надолго. Пятнадцать лет, Саша. Это не «посидел» — это вырос. Это вышел другим. Если выйдет.

Он говорил тихо, а я внутри горел. Не от страха, от злости. На все. На улицу. На этот кабинет. На себя.

— Вы будете писать протокол? Или как у вас тут — бумажки, печати, зона, жрать баланду, вытирать рот об бетон? Отлично. Отправляйте. Это все, что вы умеете. Работа у вас такая — ломать.

Я ухмыльнулся ядовито, как умеют только те, кто уже ничего не ждет. Но он даже бровью не повел. Смотрел на меня с этой своей вытертой, прожитой мудростью, будто я для него не поджигатель сарая, а сорвавшийся сын, которого надо встряхнуть, пока не поздно.

— Я был знаком с твоим отцом, — сказал он вдруг, и будто кирпич на грудь уронил. — Давно. Мы были хорошими друзьями. До Леры.

Имя ударило, как пощечина. Мать. Эта старая, ржавая боль, которая никогда не умирает, просто сидит в углу и ждет момента, чтоб вскрыться, как нарыв.

— После нее он сдал. Не сразу, не резко. А как будто по капле. Выбрал, как жить. А точнее — как не жить.

Я отвернулся. Не хотел слышать. Не хотел вспоминать, как отец пил, как выл по ночам, как плевал на все, в том числе на меня.

— Я знаю, через что ты проходишь. Знаю, что это не «трудный возраст», не «плохая компания». Это пустота. Холод внутри. Но ты не должен повторять его путь, Шура. Не должен.

Сердце било, как молот в кузнице. Быстро, рвано, с надрывом. А в висках стучало: «пошли вы все нахуй», но язык не повернулся сказать. Потому что он говорил правду. Без шелухи, без нажима, без фальши.

— Тот ублюдок, чей сарай мы сожгли… он спаивал моего отца.

Процедил я, не глядя, с такой болью, которую уже не выговорить, а только выплюнуть.

Он молча сделал глубокий вдох, будто втянул в себя весь мой яд, и аккуратно затушил сигарету в жестяной пепельнице.

— Возьмись за ум, Саша. Еще чуть-чуть — и ты себя потеряешь. Совсем. И никто потом не отмоет. Ни мы, ни ты. Выбирай. Сейчас. Пока еще есть, что терять.

Он говорил просто, без лозунгов. А у меня внутри все скрючило. Потому что в глубине, где-то под слоями злости, обиды, боли, сидело это знание: он прав. Он чертовски прав. И от этого было только хуже. Потому что я не знал, успею ли остановиться. Или уже слишком поздно.

— Я не стану настаивать, — сказал он тихо, глядя прямо, без давления, без продавливания, просто с какой-то уставшей правдой в глазах, как будто знал, что слова все равно останутся в башке и всплывут потом, когда