Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

повергнуть в отчаяние его брата Ричарда и подвигнуть того к написанию ситкома в духе «Русские идут!» в качестве автотерапии. Весь ситком был чередой комических фрустраций белого англичанина среднего класса и среднего возраста перед лицом разновозрастных и неклассифицируемых русских.

Ключевая сцена этой комедии, по рассказам Ричарда, состояла в том, что, когда, отдраив кухню до блеска, наш главный герой стоит и наслаждается покоем и тишиной, туда входит «русская бабушка» и, улыбаясь, делая понимающие знаки, берет в руки пакет муки и с размаху сыпет ее на стол, поливая еще и все поверхности мебели, пол, полки. Немая сцена – бабушка поворачивается к главному герою, прикладывает палец к губам и говорит торжественно: «Пирожки!!!» – с ударением на «о».

Я же блистала в ноябрьском эпизоде в сцене, где съела кошачью котлету. В буквальном смысле.

Потому что в доме жил кот. Кот Джордж – то последнее, что осталось после Матери Джо, ее зверь.

3

Джордж был рыжий в палевую полоску, с янтарными раскосыми глазами, с хорошо сделанной упрямой мордочкой и злобный. Его нельзя было умилостивить подарками, которые он тем не менее принимал, с ним нельзя было договориться о сотрудничестве, хотя он изредка дозволял себя гладить, и сколько бы ты ни сделал – у него никогда не возникало чувства благодарности. Его крупные когти всегда и неизменно готовились распространиться на все, что подбиралось к главной зоне контроля – спальне Умершей Матери на втором этаже. Правда, можно сказать, что зоной его контроля было любое место, где он оказывался. Весь дом.

Между прочим, для русских того времени традиционные британские дома казались беспощадными – все спальные места собраны на втором этаже, в плохо обогретых спальнях. Холодная и горячая вода без смесителей, ты должен мыть лицо из раковины как из таза – и, значит, только первый раз вода чистая, дальше ты плещешься уже в том, что стекает с рук и с лица. Центрального отопления нет. Ты начинаешь понимать, что постоянная доступность постелей и диванов, ковров под ногами и тепла от батарей делает тебя куда более юго-восточно-континентальным существом, чем ты о себе полагал в своей заснеженной России. По крайней мере, тогда в 1980–1990-х, когда британский уклад стоял еще твердо. Как кот Джордж.

Но в любом случае я решила быть русской. Мы же семья, да? И я хочу есть. Вот. Итак, я открыла холодильник и увидела там котлету в пергаментной бумаге от местного мясника. Робин Бобин Барабек скушал сорок человек. Он там, кажется, мясника съел. Я бы тоже съела. Но пока, поставив сковородку, полила маслом и зажгла газ. «Ого! – вдруг услышала я за спиной. – Бедный Джордж! Что, ты хочешь съесть его обед?!» Джулия стояла позади меня и улыбалась хитро. «Ой, положу ее обратно!» – пробормотала я. «Ой нет, – сказала она, – что ты, бедная голодная девочка!» И она взяла котлету и бросила ее на разогретое масло. Котлета зашипела.

Возможно, за этим стояла своего рода историческая месть – Джулия была чешкой. Если вспомнить, с какой варварской простотой мы – люди Российской империи – вторгаемся в хорошо обустроенную жизнь крошечной Восточной Европы, то можно понять, почему Джулия не преминула воспользоваться случаем на нейтральной британской территории и указать мне мое место в списке цивилизованных наций. Джулия заставила меня съесть мясо для кошки с очаровательной кошачьей же жестокостью. Мне даже показалось, что, будь она кошкой, она была бы куда счастливее с Джорджем, чем с всегда слегка чем-то недовольным Ричардом. С Джорджем они бы шкодили по-настоящему. В любом случае это был совершенно другой способ устанавливать границы, чем было принято в моей семье, – и, пережевывая жесткое мясо, я была заворожена открывшейся мне перспективой на «внутреннюю» Европу, где наказание за проступок – это не вопли, крики и тычки, а просто беспощадное доведение логики твоего же проступка до ее бесславного конца. То, что я объела кота Джорджа, превратилось в дежурную шутку за каждым обедом в тот холодный ноябрь.

4

Я не понимала тогда, что показать эту холодность и означало для них принять меня. Они хотели, чтобы я знала, что от меня требуется, если хочу стать частью их мира, – у них в мире нет мира без границ, наоборот – границ и разграничений куда больше, чем у нас, у них не принято танцевать на платформах или, как в перестройку сделала моя подруга Вероника, застуканная контролером, – порывшись в кармане и расплывшись в широкой улыбке идиота, показывать пуговицу вместо билета. Они очень сочувствуют нашей истории, но их дисциплины и выправки никакой 17-й год не отменял. Более того, в Британии они даже не отменили классы, они даже не отменили королеву, они вообще ничего не отменяли. С этой точки зрения мы для них по-прежнему оставались варварским народом из не очень богатой, прямо скажем, страны. Одно дело, когда они приезжают к нам и удивляются нашим обычаям, аккуратно расспрашивая нас о том, почему мы, «русские», делаем что-то так, а не иначе, и совсем другое, когда мы приезжаем к ним, в их зону контроля. «Вы всего лишь гости на этой земле», – говорят они всем эмигрантам и переселенцам, даже в четвертом поколении живущим у них. Впрочем, у меня есть странное подозрение, что точно так же они говорят и сами себе – Британия, с ее майоратом, закрепленным правом только одного, старшего ребенка на собственность, на ту самую «приватность», каждый раз легко избавлялась и от собственных человеческих излишков. Каждая страна – это тюрьма, как свидетельствовал еще принц Гамлет, вопрос лишь в том, на каком месте эта тюрьма включает свой неизменно действующий механизм.

По кромке этого мира мы так и продолжали двигаться между Умершей Матерью, живыми ее детьми, котом и далекой землей, из которой я приехала. Наши четко – даже слишком четко – прорисованные на фоне серого неба лица словно тени двигались на фоне влажных монотонных зеленоватых полей и серого камня домов, церквей и кладбищ, надгробные надписи которых, выполненные готическим шрифтом, я приходила читать, очевидно бессознательно прикидывая, смогу ли я когда-либо лечь в эту землю? под этим камнем? Достанет ли у меня мужества заснуть вечным сном под латиницей?

Когда я навестила Джулию в Лондоне – в ее квартире, которую она снимала в складчину со своими многонациональными приятелями, то увидела, что ее собственный мир, ее личное пространство больше похожи на католическую монашескую келью, чем на британский уклад. Келью белую и девственную в континентальном духе – из мест, где всегда больше солнца.