Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

Думаю, вся эта сцена, столь важная для Джо и столь часто стоявшая перед его глазами, когда он говорил о прошлом, и дала рождение тому особому качеству его личности, той характерной мягкости, которая странно и почти до слез трогательно соседствовала в нем с яростью и непримиримостью бунтаря. Наши качества, эти прилагательные, которые мы любим перечислять, – это экономный способ рассказать о важнейших событиях нашей жизни, которые произошли с нами однажды и навсегда сдвинули с прежней орбиты. Сколько таких событий сможет выдержать одно человеческое сердце за свою жизнь? Вот поэтому и определяющих качеств у нас не так много. И чем противоположнее качества характера, тем, значит, сильнее прошелся по нам предмет нашей любви, сила нашего желания.

Я вижу эту скалу, про которую говорил отец Джо. Я вижу холодное море, что бьется с брызгами в темно-коричневую, как добротное английское пальто, скалу. Я вижу человека в пальто, идущего по улицам города. Этот человек – хирург. Он видит жизни и смерти каждый день. И он же скала. Простая скала, в которую может биться море. Его дети, его жена, его жизнь… Образ скалы – один из самых старых образов поэзии. Это образ одиночества и непримиримости. Но похоже, доктору удалось добавить к нему неожиданно новых красок. Может ли скала быть символом нежности?

6

В день похорон его отца шел дождь. Он лил из всех ведер на толпу, собравшуюся и затопившую улицу. Богатые и бедные, старые и молодые, мужчины и женщины, все, кого он лечил и за деньги и даром, всех чинов и рангов. Все они пришли проститься с дивным доктором из Гэмпшира, который, как говорили, творил чудеса.

Когда умерла Джоан – дождь не шел и народу было немного. Она была жесткой старухой, Джоан. Не на всякий вкус.

Умирая, Джоан, конечно, даже не думала о том, как видят ее прошлое другие. Рак сокрушил ее кости, подобно тому как климатическая перемена превращает в пустыню цветущую страну. Рентген – в этом было все дело. В то время не знали, что делает облучение, и проверяли облучение на себе – так было и в СССР. В итоге они умирали от той самой болезни, от которой искали противоядие. Люди той эпохи чем-то похожи друг на друга, люди конца Великой войны, люди конца больших империй. И теперь у Джоан оставалась единственная вещь, в которой она уступала первой жене своего мужа, и последняя амбиция, которая заставляла ее жить. У давно ушедшей женщины было уже много внуков. Целые ветви внуков, гроздья внуков… А у Джоан ни одного. «Я хочу увидеть ребенка, – сказала она, – я не умру, пока не увижу его». Старухи умеют просить, умирая, так, чтобы мир не отказывал им в последней просьбе.

Джоан дождалась. Уже почти скелетом, гордая, утопающая в своей ночной рубашке, она наконец прижала к себе небольшой белый сверток, где спал новый полурусский ребенок, моя сестра, ее единственная связь с будущим, ее кровь, выходящая из-под самых темных вод отрицания и отказа. Это была ее последняя победа – победа над временем. От нее осталась пара фотографий – несколько поблекших по цвету. Джоан – худая старуха с длинными сухими руками, и сверток в руках. Лица не видно. Но, думая о ней, я все время вижу дерево, дерево в пустыне, которому отчаянно хочется пить и которое жестко буравит землю лучами своих корней в поисках хоть какого-то источника. Источника любви.

7

Сухое дерево в поисках подземного источника, скала, претерпевающая давление морской бездны, сияющая девушка-яблоня, как образ счастливой земной жизни. Это очень старые образы, о которых ничего нельзя сказать логически, они интуитивно поэтичны, их смыслы могут угадывать все – от психологов в стиле психологов-юнгианцев до литературоведов и мифологов. Они народны; если хотите, наша индивидуальная жизнь, сплетаясь с ними, достигает несвойственной себе глубины, а им лишь добавляет вкуса времени на самой поверхности.

«Поэзия, которая относится к разряду „народной“,– пишет Йейтс о чем-то глубоко своем, но нам несомненно важном,– предполагает гораздо больше, чем говорит, хотя мы, которым неизвестно, что значит лишаться наследства, понимаем, насколько же больше было добавлено, лишь когда читаем ее в наиболее типичных образцах… или когда встречаем непонимание у других. Пойдите на улицу и прочтите вашему пекарю или свечнику любое из „популярных“ стихотворений. Я знал одного пекаря, который отлично управлялся со своей печью, но полностью отрицал, что Теннисон хоть что-то понимал, когда писал: „Пять своих умов согрев, Сова кричит на колокольню сев“, а однажды, когда я читал Омара Хайяма одному из лучших свечников, он сказал: „А что означает: „Я пришел как вода и как ветер уйду“?“ Или выйдите на улицу с некой мыслью, чье прямое значение должно быть ясно любому; с собой прихватите Бен Джонсонову „Краса как и печаль живет повсюду“ и убедитесь, насколько ее очарование зависит от ассоциации красоты и печали, которую письменная традиция берет от бесписьменной, которая, в свою очередь, берет свой исток в древней религии».

8

Да, на ее похоронах не было дождя. И народу было немного. Но при этом громко плакал один человек – Джо. Плакал ко всеобщему удивлению – ибо она умирала уже много лет и можно было бы и привыкнуть, – плакал как ребенок, чего никто не ожидал от него. «Она однажды сказала мне то, что меня и правда задело, – поведал мне как-то Джо. – Ты знаешь, сказала она, все считают тебя таким чудесным и открытым, хотя на самом деле ты очень холодный». Джоан была мастером безупречного упрека, задевающего твои самые мрачные струны и самые болезненные точки, а самой страшной точкой в случае Джо было подозрение интеллектуала, выросшего после конца Великой войны, фашизма и лагерей, что за всеми своими рассуждениями о добре, гуманизме и общем благе сам он не способен любить кого-то, кроме себя…

И вот теперь Джо плакал, плакал сам, плакал о ней – плакал потому, что любил ее, и потому, что, вероятно, вспомнил: любить ее всегда было очень больно. Быть может, именно поэтому Джо и не боялся быть сложным или вызывать на себя ярость. Вероятно, таким ему представлялся объект любой любви – по природе чрезвычайно труднодоступным, капризным и бесконечно трогательным, как моя мать. И только такое ему было интересно. Только такое возбуждало его, как играющий перед ним всеми гранями изумрудный камень… Трудную драгоценность, которую он увез с собой из России, которая и была Россией его воображения.

9

Развивая свою схему противоположностей, Йейтс создаст в