Читать книгу - "Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович"

самый лучший мотив для танков – оперетта – и остановило меня. Это же китч, вдруг вспомнила я. А как различаются китч и красота? Грань тут тонка, и в тяжелый момент истории многие ее не различат.

2

В статье об игре на «Псалтерионе» Йейтс пишет о музыке, погружающей нашу мысль в такой транс, когда мы начинаем воспринимать тонкие отличия. Мир погружается в состояние монотонии, наложенной на слишком сильные внешние стимулы, импульсы, чтобы появилась дистанция, возможность все более тонких различий, и уже отсюда, из этой дали возникнут образы и ритмы, которые будут стимулировать явление «бессмертных» персонажей, слишком сильных для нашей жизни.

«Пиши об аэропортах!» – потом посоветует мне Джо, выбирая вновь ту стратегию, что помогла Одену и Элиоту избегать поэтики прямого желания и боли. Надо отдать должное моему поколению – в основном оно последовало за таким планом, а значит, тем самым путем, которым предлагал идти Джо, хотя вряд ли шел им сам. Техника поколения – все более измельчающаяся ирония, все более мелкие миры, техника уклонения, техника санации больших импульсов, техника отводных каналов. Может быть, это терапевтически оправданно. Ведь в темной ночи над Европой любитель больших импульсов Йейтс из нелюбви к абстракциям государства и социализма слишком часто выбирал национализм и мифотворчество. Стоит ли настаивать, стоит ли ждать красоты и любви, стоит ли желать занять центральное место – раз это может оказаться не более чем желанием реванша? И от китча Йейтса отделяла лишь очень тонкая, но очень строгая черта – почти такая же, как тактовая, – его чувство меры.

Несколько позже более молодые, чем я, поэты, особенно один из них, с кем я был хорошо знаком, принялись проклинать на все лады всю ту романтическую материю, которую английская литература, кажется, разделяет со всеми великими литературами мира, все те традиционные размеры, которые, казалось, выросли вместе с языком, и тем не менее, хотя я все больше злился, я молчал… мне кажется, частью этой моей молчаливой нерешительности был страх говорить плохо подобранными словами: скажем, упрекать мистера Уэллса голосом Бульвера-Литтона…

У. Б. Йейтс. Кельтская поэзия сегодня

Танк и современное оружие – это пустотная декламация, инструменты подтверждения пропаганды, великие научные абстракции, которые создают дешевую и страшную, многомиллионную смерть.

Это все еще правда, что Божество дарует нам, согласно Своему Обетованию, не Свои мысли и не Свои убеждения, но Свою плоть и кровь, и я верю, что разработанная техника искусства, которая сама собой творит сверхчеловеческую жизнь, обучала людей умирать больше, чем любая оратория или Псалтырь.

Йейтс не может отстаивать дорогие убеждения голосом, в котором теряется сама суть таких убеждений. Танк – это декламация и пустая риторика. Йейтс не стал бы ездить на танке.

«Пиши об аэропортах!» Не пиши о сложном интеллектуальном, имел в виду Джо, не пиши о чем-то собственно «русском». Он также имел в виду «напиши о чем-то популярном» – ибо аэропорты действительно популярны, даже больше, чем футбольные стадионы. Может быть, он даже имел в виду, что мне надо уже перестать быть мной и сверить свое бытие с миром, который населяют другие люди, но он и сам не услышал, о чем просит. Аэропорты, футбольные стадионы – это из первой части оденовского реквиема по Йейтсу, части об отсутствии, старости и смерти, когда падает снег и уродует статуи на площадях и лес умирает в снегу и в аэропортах нет никого. Что-то есть в этих обширных публичных пространствах, рассчитанных на массу, что никогда не дает возвратиться «домой». Писать о них – оставаться в том же пространстве скрытого сомнения в нашей любви, о котором мы не хотим говорить. Чтобы не заниматься китчем, Джо предлагал мне признать свое сиротство, присоединиться к миру детей, навсегда сирот внутри тяжелых механизмов внуков и дедов.

Футбольное поле. В стиле Одена

1

Когда-то, когда сам он был маленький, его учитель английского, Бэзил, спросил Джо: «Have you meant what you wrote? For if you have I’ll walk a mile for you and if you haven’t I won’t cross this football field».

Было раннее утро, и они шли вдоль холодного зеленого газона неподалеку от школы для мальчиков, куда Джо сдали на заре 50-х, и разговаривали о его недавнем школьном сочинении. Джо испугался. «Когда ты молод, ты никогда не знаешь – имеешь ли ты в виду то, что говоришь, и знаешь ли ты, что это значит?» – «И?..» – «Я сказал, что да, имею. И мне вручили приз за тот год». – «Какой приз?» – «Я мог выбрать любую книгу, и мне бы ее купили». – «И какую ты выбрал?» – «Бытие и ничто». – «Сартра?» Он улыбнулся. «Это казалось клевым, и, кроме того, это бы еще больше досадило моим учителям». – «И что, ты ее осилил?» – «Конечно, нет». Казалось, он смеется над своей собственной ученой юностью, дразня меня. И все же меня преследовало чувство, что было что-то еще – в самой сырости, холоде этого поля, что куда ближе относило его к названию книги, которую Джо попросит у Совета школы. На самом деле это был великолепный театральный задник для знаменитой третьей главы сартровского поствоеннного шедевра – главы о Самообмане, в коей субъект речи ни на секунду не может перестать сомневаться: а действительно ли он хочет того, что утверждает, что он хочет. Сартр, отвоевавший сначала девять месяцев метеорологом, а потом девять месяцев просидевший в плену, выпустил эту книгу в 1943 году, решая в том числе вопрос и о том, как большая часть его соотечественников умудрилась стать коллаборационистами и быть при этом убежденными в собственной честности христианами. Вопрос серьезный. Не перенес ли Бэзил своим вопросом Джо прямо в центр современного опыта, в самое сердце послевоенной вселенной, ставя его на то место, где никто не может ответить, а кто же он на самом деле – герой или предатель? Не было ли футбольное поле с его мини-победами и поражениями, непрерывной переменчивостью и непреходящей иллюзорностью бега времени – превосходной метафорой того состояния, в котором застали мир новые поколения – по обе стороны Железного занавеса и после взрыва в Хиросиме, положившего конец всем нашим прямым способам выяснения истины? И не был ли аэропорт – тем небесным полем, межграничным, что стало символом нашего постмодерного пространства и объединенной Европы, придя на смену стадиону. А земля, все страны на ней – это лишь то, что лежит на концах и началах наших авиарейсов и авиабомбардировок. Что ж,