Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

И еще там был замечательный аспирант Толя Лиходед. Замечателен он был тем, что читал только книги античных авторов и объяснял мне: все, что есть на свете, было уже у древних греков и римлян. Я развешивал уши и поражался. Сейчас Толя — тоже видный ученый, автор всемирно известных работ по элементарным частицам и теории поля.

Рядом со мной и Сашей в соседней комнате жил Ваня Коптев. Он не был в точности физиком, а справлял в институте какую-то, кажется, техническую должность. Но он был живой, любопытный до всего парень, к тому же не без гуманитарной жилки. Мы с ним вдвоем, для радости, сочинили какой-то пародийный рассказец о жизни физиков и напечатали его на двенадцатой, юмористической полосе «Литгазеты». А еще сочинили пьесу в одном акте, в которой все слова начинались на букву «к», — про колхоз «Кони Коминтерна». Там какой-то кулак крался к конюшне с канистрой керосина.

Среди других знакомых вспоминаю Юру Строганова и его жену Наташу (их уже нет на свете).

У Юры не имелось никаких научных амбиций, зато они с Наташей любили книги, стихи, бардовские песни, это было самое теплое место во всем Протвине. Они, кажется, и вытащили меня на концерт Микаэла Таривердиева с Еленой Камбуровой в нашем Дворце культуры. В первый раз я слышал ее удивительный голос. Что-то звенело в нем мальчишеское, как у шекспировской Виолы, а музыкант был откровенно некрасив; и почудилось за их выступлением какая-то тайна — что-то такое, ведомое только двоим.

В том же Дворце культуры я познакомился с одним парнем, таким же мечтательным лопухом в душе. Мы с ним сходились вечерами и строили всякие театральные планы. Прикидывали, даже репетировали на пустой сцене. Я, кажется, претендовал на роль принца Гамлета. Встрепенулась кровь непутевого моего деда, в молодости актера погорелого театра.

Впрочем, все это быстро сошло на нет. Меня увлекли другие музы; к счастью, Мельпомена этого не заметила, ей было не до меня.

5

Как жуки или бабочки одного вида находят друг друга для брачных надобностей, как пересекаются пути собирателей книжных закладок или картин Левитана, — так и писание стихов неизбежно подталкивает к какой-то социализации, ведет туда, где пишущий сталкивается с себе подобными. В то время в Москве было такое место, которого не мог миновать ни один начинающий поэт. Журнал «Юность», детище хрущевской оттепели и гнездо литературной фронды, располагался на первом этаже в проулке у площади Маяковского, в двух шагах от метро. Туда, как пчелки со своей данью полевой, слетались юные дарования, и там их ждали дежурные литконсультанты, которые брали рукописи на прочитку, оценивали их и давали советы.

Среди работавших в «Юности» литературных консультантов были молодые поэты Юрий Ряшенцев и Олег Чухонцев; со вторым из них я познакомился немного позже. Мои стихи прочел Юрий Ряшенцев, который передал их Сергею Дрофенко, заведующему редакции. Запомнилось: уважительно сдержанный, скупой на слова. Перебирая стопку моих стихов и задержавшись на одном из них, только и спросил: «Вы с английского переводите?» — «Да». Меня поразила его проницательность. Видимо, он обратил внимание на необычность строфы. Сергей Дрофенко выбрал у меня стихи для публикации и спустя три месяца погиб — нелепо, от несчастного случая, совсем молодым. В тридцать семь лет у него была издана только одна книжка, вторая вышла уже после его смерти. Из-за моей кочевой жизни она давным-давно потерялась. Но кое-что запечатлелось в памяти и потом часто всплывало, как бы даже без авторства, а просто: «как сказал поэт».

Хвораю. Пауз лишена,

Бессонниц музыка, исчезни.

Утраченная тишина —

Название моей болезни…

Троих названных выше поэтов: Дрофенко, Ряшенцева и Чухонцева — я отношу к московской элегической школе 1970-х годов; может быть, Сергей Дрофенко и был самым характерным, самым «чистым» представителем этой школы. Их сопротивление злобе дня заключалось в верности традиции, в ощущении связи времен и в том поэтическом дружестве, которым они жили и дышали. И пусть метель совсем укроет дом и ночь скует безропотные воды, — как в юности, мы время проведем, дыша морозным воздухом свободы (из стихотворения С. Дрофенко, посвященного В. Леоновичу).

6

Через несколько месяцев мне позвонили из «Юности» и сказали, что будут публиковать стихи, отобранные Сергеем Дрофенко перед кончиной, в том числе мои. Я радостно ждал первой публикации, но то, что я увидел, меня просто убило. Стихи были сокращены, обрублены, и над одним из них стояло название «Из военного детства». При том что я родился уже после войны и никакого военного детства у меня быть не могло. Я был уже достаточно искушен, чтобы понимать — это сделано для «проходимости» подборки, но тем хуже: из-за этого названия лгуном и прохвостом оказывался я сам. Этот случай года на три отбил у меня охоту публиковаться.

Хотя писать я продолжал и в свои отлучки из Протвина встречался с приобретенными на этой стезе друзьями. Но главное, я послал свои стихи Арсению Тарковскому и удостоился благосклонного, хотя и строгого, письма и приглашения в гости. Иногда, но не часто, боясь отнимать время, я бывал у него в те годы: сначала на «Аэропорту», потом в доме на углу площади Маяковского, где на балконе стояла приличных размеров подзорная труба: Арсений Александрович любил астрономию. Под впечатлением этой трубы-телескопа я даже сочинил стихи, впрочем неудавшиеся и незаконченные, в которых я изобразил поэта как вавилонского жреца и звездочета. Там были такие строки:

…Но, наблюдая маленький костер,

По щиколотку стоя в пепелище,

Он средь небесных кратеров и гор

Угадывает новое жилище.

Он видит в небе — нет, не Элизей,

Но домик с голубым из окон светом

И расселяет близких и друзей

По близлежащим звездам и планетам.

Однажды в разговоре зашла речь об античной лирике. Я был знаком только с Катуллом, да еще немного с Тибуллом и Проперцием, об остальных знал совсем приблизительно. Тогда-то я впервые услышал имя Феогнида из Мегары, греческого поэта VI в. до н. э.

«А я вот перечитываю Феогнида», — сказал Тарковский. Я запомнил, как он это сказал, с какой-то горечью и печалью, как о близком друге, о еще свежей потере. Запомнил, но не удосужился найти и прочитать. Моя позорная, школярская лень, которая так долго за мной ходила! Лишь