Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

это. Все, за исключением нейтрино. Эксперименты, проведенные в те годы, показали крупную «недостачу» этих непременных спутников термояда. Если считать по нейтрино, то получается, что Солнце может давать только десять процентов от той энергии, которую оно реально дает. Откуда же берется остальная часть? Ответ Арбузова — ниоткуда, такова геометрия околосолнечного пространства.

Так что же — нарушается закон сохранения энергии? Мыслимо ли такое? Ведь еще король Лир постулировал: «Из ничего не выйдет ничего».

Тут уместно вспомнить, как в детстве мы запускали модели самолетиков с резиновым моторчиком. Скрученная резинка, раскручиваясь, крутила пропеллер; энергия бралась не из ничего, а из работы, потраченной, когда заводили мотор. Тут что-то похожее, только в иных, космических, масштабах. Нетрудно догадаться, кто завел этот «моторчик», кто скрутил пространство. Это мог быть только Большой взрыв, когда, одновременно с разлетающимися осколками-галактиками, в пространстве образовались всевозможные завихрения — области, где простая Евклидова геометрия была сложным образом нарушена. Вот эти завихрения, распрямляясь, и могут быть источниками скрытой, «даровой» энергии.

Кстати сказать, первым гипотезу Большого взрыва и разбегающихся галактик выдвинул не астроном и не физик, а американский поэт-романтик Эдгар По в своей книге «Эврика» (которой он гордился больше, чем всеми своими стихами). Интересно, откуда он это узнал?

Я давно отстал от науки и не слежу за ее поразительными успехами. Мне даже неизвестно, чем закончилась история с солнечными нейтрино. Скорее всего, новые опыты, новые данные опровергли «недостачу», все сошлось, и термоядерная теория солнечной энергии стоит так же прочно, как и раньше. Но какова дерзость и неожиданность арбузовской идеи! Вот за такие вещи я и любил физику.

3

Экзамен в аспирантуру по квантовой теории поля принимал, как мне показалось, весь теоретический отдел, целая комната физиков. Я стоял у доски и отвечал, а вопросы задавал Альберт Никифорович Тавхелидзе, который был заведующим сектором теоретической физики одновременно и в Дубне, и в Протвине, и, кажется, еще в Киеве. Короче говоря, меня приняли, зачислили, дали место в общежитии рядом с институтом.

Сам только что построенный синхротрон находился километрах в двух или в трех от поселка, в лесу. Он являлся глазам неожиданно, как крепостной вал, оставшийся от какого-то древнего города. Внутри этого огромного вала, диаметром примерно в полкилометра, было спрятано магическое кольцо — туннель, по которому, удерживаемые сверхмощными магнитами, мчались протоны, разогнанные практически до скорости света.

Впрочем, кольцо ускорителя являлось на самом деле перстнем. Печаткой на этом перстне был экспериментальный зал синхротрона, где раскрученные протоны срывались со своей бешеной орбиты, как камень из пращи, и со всей силы врезались в предназначенную им мишень. Экспериментальный зал представлял собой сооружение величиной с лужниковский Дворец спорта, весь заставленный огромными бетонными кубиками, защитой от излучения. Среди этих кубиков были выложены узкие каньоны — туннели, куда в момент опыта врывались пучки протонов и где физики расставляли свои сложные приборы-уловители, опутанные бесчисленными проводами.

И мы, теоретики, тоже хаживали в экспериментальный зал, когда нужно было что-то подсчитать, потому что именно там находилась институтская вычислительная машина БЭСМ-6. Путь к ней лежал по железным мостикам над беспорядочно составленными бетонными кубиками — игрушками любопытных детей — над таинственными ущельями, где в урочный час бурлили и кипели потоки неслышно и незримо мчащихся частиц, разбрызгивая пену мезонов и гамма-лучей. При входе нам давали, конечно, индивидуальные счетчики, но опытные люди говорили, что они ни к черту не годятся. Саму вычислительную машину тех времен вы можете представить — огромные комнаты, уставленные шкафами с приборами, перфокарты с дырками, которые нужно было составлять стопками для каждой пустяковой задачи. Целый «завод ума» — в сто тысяч раз слабее нынешнего карманного гаджета.

В этом самом экспериментальном зале через несколько лет произошла ужасная история. Физик-экспериментатор Анатолий Петрович Б., чинивший прибор в одном из каналов, из-за сбоя системы безопасности попал под смертельный луч. Пучок сверхбыстрых протонов диаметром около 3 мм и мощностью в триста тысяч рентген прошил насквозь его голову. Несчастного увезли в спец-больницу, где врачи ожидали его неминуемой гибели. Это покажется невероятным, однако он выжил, защитил через пару лет кандидатскую диссертацию и продолжал нормально работать. Как писали — но только спустя десять с лишним лет (в советское время такие происшествия были государственной тайной!) — пучок протонов прошел через затылочную часть головы, левое ухо и крылья носа. Ухо полностью оглохло, зато крылья носа неожиданно приобрели ранее несвойственную им летучесть. Правда, поднять взрослого человека грузоподъемности у них не хватает, но когда Анатолий Петрович подпрыгивает, они способны удерживать его в воздухе до двадцати секунд и более.

4

Помню вечер того первого дня, когда я, принятый и пристроенный в общежитие, пришел ужинать в кафе — называвшееся, конечно, «Орбита», а как иначе? Там я увидел знакомые по экзамену лица; составив вместе два стола, сидела компания физиков. Кто-то махнул мне рукой — дескать, давай к нам. В «Орбите» всегда водились «Саперави» и «Киндзмараули» — роскошь по тем временам. Я чувствовал себя, как на Олимпе среди небожителей или как новопосвященный среди славных рыцарей Круглого стола (даром что стол был прямоугольный). Всё, что говорили вокруг меня, казалось необыкновенно тонким, остроумным и значительным, как в фильме «Девять дней одного года» или в повести Аксенова.

Со временем прежней эйфории поубавилось, и я увидел тех же небожителей в более реалистическом свете; но первоначальное ощущение, что я нахожусь «внутри кино», так до конца и не исчезло. Ведь то, что я себе навоображал с юных лет, наконец, сбылось. Я был в цитадели физики, на переднем плане той науки, которая — не прямо сейчас, но вот-вот! — отнимет у природы ее самые главные тайны.

Я же говорю: молодо-зелено.

Чем мы, аспиранты, тогда занимались? Читали физические журналы и препринты, приходящие со всех концов света, что-то такое кумекали, писали, выслушивали коллег на семинарах. Как говорится, удовлетворяли свое любопытство за счет государства.

Хотя надо признать, что государство на нас не так уж сильно разорялось. Аспирантская стипендия в Протвине была куда меньше, чем в Москве, едва хватало на прожитье. Должно быть, начальство рассуждало так: люди живут среди леса: в случае чего грибов-ягод наберут, насушат, варенья наварят — с голоду не пропадут.

Лес действительно обступал поселок вплотную. Когда идешь по асфальтированной дорожке к синхротрону, не редкость было встретить оленя или олениху. Я делил комнату в общежитии со славным парнем экспериментатором Сашей Зайцевым; когда мы ходили гулять в лес, он обычно брал с собой трубу и, забравшись подальше в чащу, трубил «Боже, царя