Читать книгу - "Острова - Григорий Михайлович Кружков"

зашли в тесную, забитую народом пельменную («стоячку»), где я ловко достал из кармана бутылку перцовки и разлил по стаканам, как заправский выпивоха — которым никогда не был. И перцовку, между прочим, ни до, ни после на дух терпеть не мог; но в тот раз, видимо, в магазине ничего больше не было. Не помню, отпила ли Аля из своего стакана, надломила ли пирожок, но хорошо помню, что прикончил всю бутылку и совершенно не почувствовал того — только влажный ветер сильней ударил в лицо, а я стоял на уже отвалившей от берега шлюпке, спиной к ожидавшей на рейде шхуне, лицом к ней, оставшейся на берегу. Куда меня несло, я сам не понимал, это была неизбежность, судьба, amor fati.

Здесь — для лучшего понимания контекста — стоит, пожалуй, рассказать, с каким поэтическим багажом я впервые объявился на томском горизонте. Это были опусы, написанные сразу после школы, до первого погружения в физику. В основном стихи на случай, как, например, «Баллада об Эрике Рыжем» с посвящением: «Оле, чтобы она не болела ангиной». Пираты в этой балладе (они же буканьеры, они же, наверное, викинги, иначе что там делает Эрик Рыжий?) описаны следующим образом: У них были лица багрового цвета и бороды спутанней, чем сердце поэта. За поясом сталь у злодеев блестела, и их кровожадность не знала предела. Далее рассказывается, как их пиратские подвиги разгневали английскую королеву, которая повелела изловить злодеев и затем, уже изловленных (с помощью корабля-ловушки, намазанного клеем), подвергнуть пытке горчичниками. Эта перспектива приводит в ужас пиратов, которые умоляют королеву сменить гнев на милость:

Возьми лучше наши проклятые жизни:

Мы все, как огурчики, на реях повиснем.

Пират не боится ни рая, ни ада.

Проклятых горчичников только — не надо!

Утратим мы самоконтроль, может статься,

Мы будем звать маму, кричать и метаться,

Как в плазме горячей какой-нибудь атом, —

Что не подобает кровавым пиратам.

В конце я как-то вывернулся и закруглился довольно ловко:

И всех их тогда королева простила,

Всем им была дарована милость.

Их мило повесили на рассвете,

Раскачивал трупы ласковый ветер.

И океан, большущий и длинный,

Трясло в ознобе, как от ангины.

Но солнце вставало горячо и лучисто,

Как некий всеобщий раскаленный горчичник!

Были там и послания Володе Рубцову, которого я, вопреки его смешливому и общительному нраву, трактовал как утонченного мизантропа. «Весеннее посвящение» начиналось с упрека: А ты нахмурен, ты не рад, тебе к банальному возврат зимы страшнее во сто крат… А в «Прощальном посвящении» речь шла о носорожьих шкурах, которые я обещал (или грозился) присылать своему другу с реки Замбези. Чтобы, вдохнув их дикарский запах, он встрепенулся — и от вечного гула электричек, от «классического старья» стихов и книг ушел туда, где океанский ветер обдует его упрямый лоб и великая африканская ночь уставится в душу своими павлиньими глазами…

Будут выть шакалы в бездне синей,

Будет ночь сплетать хвосты лиан.

И уйдешь ты, смелый и красивый,

В холод заоконный и в туман!

Бросив чай и хлеба не намаслив,

Ты уйдешь за этот скучный круг.

Но тогда ты, верно, будешь счастлив —

Я хочу, чтоб ты был счастлив, друг.

Чтобы грозы над тобой не тихли,

Чтобы шумела черная листва,

Чтобы ты, уставясь в морду тигра,

Размышлял о тайнах естества.

Были там и воспоминания о пионерском лагере в лирических сумерках отрочества: Гаснул свет, как будто медленно убавляли реостатом, высыпали звезды мелкие общим весом в два карата. А вверху луна фасонила и была при лете этом ежемесячным пособием начинающим поэтам.

Удивительно, но подобные плоды рифмоплетства производили впечатление на некоторых, скажем так, не в меру нежных дев. Получал же я в тот год анонимные открытки, подписанные моими строчками, и даже одно письмо, нацарапанное карандашом на горчичниках! С известным преувеличением я мог бы повторить вслед за Александром Сергеевичем:

Глаза прелестные читали

Меня с улыбкою любви;

Уста волшебные шептали

Мне звуки сладкие мои…

Впрочем, далее Пушкин утверждает, что все сие может ценить только юноша, «любезный баловень природы», а не зрелый, охлажденный поэт, который стыдится своих прежних кумиров:

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Сегодня я думаю немного иначе. И свой негордый ум, и стихи, давние и нынешние, я искренне полагаю явлением низшего порядка по сравнению с теми чудесными глазами, которые некогда обратили на них свою «улыбку любви». Это были — поверьте мне! — лучшие девушки на свете. И любили они меня самой совершенной в мире любовью — так, как девочки любят малышей, только-только начинающих ходить, птенчиков и котят за то, что они такие трогательные и беспомощные. (Помню, Елена сказала мне однажды: «А ты знаешь, что у тебя походка детсадовца?»)

Вот в чем дело, а вовсе не в стихах. Я был для них таким неуклюжим котенком, а стихи были моим мяуканьем — видать, особенно пронзительным и жалостливым.

Другое дело, что и котенок может порой до крови исцарапать руку хозяйки — по глупости или от испуга. О том и речь…

Над озером

Ну полно, Аленка! Устал я кричать и аукать.

Спустилося солнце за старые ели,

И в той стороне

Стало небо совсем полосатым,

И перед закатом

Нагретые волны сильней заблестели.

Вечерняя птица

Из зарослей шумно вспорхнула.

«Она утонула!

Сестрица твоя утонула!» —

Мне крикнула птица — и озеро перепорхнула

В три взмаха скользящих

И снова пропала

В кустах краснотала,

В дрожащей листве краснотала.

Аленка, ну выйди же!

Страшны мне эти загадки.

Вот тоже затеяла прятки!

Но ветер подул, и деревья в лесу зашумели.

«Вот здесь, в этой теплой купели

Найдешь ты ее —

В этой теплой и чистой купели».

Так, значит…

Так, значит, тебя эта заводь зеленая прячет!

Баюкает мглой, тишиною звенит, как в колодце…

И черный сомище