Читать книгу - "Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов - Владимир Николаевич Греков"

Скажем еще об одной оппозиции Хомякова. Он признает, что художество, просвещение, народность основаны на личности, и в то же время отвергает западную теорию о двух фазах искусства – безличной, народной, и личностной. Как примирить это противоречие? Дело в том, что, говоря о личности, Хомяков имеет в виду не отдельную, индивидуальную личность, а личность народа. Именно эта личность народа и сказывается в личности каждого человека, придает ей значение и смысл. Поэмы Гомера с такой точки зрения «были песнею народною» и поэтому стали «высшим художественным явлением греческой и, может быть, всемирной словесности». Важно, чтобы народ принял поэта как своего, понял и сочувствовал красоте, заключенной в художественном творении.

Это уже проникновение не столько в народную память, сколько в народное сознание. Народность художника в том и заключается, что он начинает «выражать свободно и искренно… идеалы красоты, таящиеся в душе народной; ибо корень искусства есть любовь» Добавим: любовь для Хомякова – единственная возможность воссоединения образованного класса и простого народа, любовь, заставляющая не только уважать его личность и права. Сочувствовать его горю, но и переживать вместе с ним минуты радости[161].

По существу, Хомяков предлагает психологическими методами решить социальную проблему разрыва между сословиями. Он выступает за возвращение к «началам жизни уже утраченной», т. е. народной. Это возможно, так как народ продолжает жить непосредственной и цельной жизнью, раздвоение и разочарование коснулись только высших сословий. Итак, для будущего России необходимо восстановить утраченное единство жизни. Однако это представление исходит не из народной памяти, а из памяти, точнее, из сознания образованных сословий. Это не сознание власти, это мечущееся сознание интеллигенции.

Хомяков исходит из противопоставления «завоевания», «покорения», на котором основана западная цивилизация, и «призвания», мирного устроения жизни древнерусской. Об этой разнице не раз говорил и Киреевский. Однако Хомяков делает следующий шаг. Он разъясняет духовные последствия кажущегося ему несомненным исторического события: раздвоение на Западе и единство на Руси. Основа «римского определения единства», по Хомякову, – покорность. Но это «единство внешнее». Последствие такого единства – «отрицательная односторонность свободы в разномыслии». Накладываясь одна на другую, обе «односторонности» и «произвели общее отрицание». Не так было на Руси. Русское духовное начало основано на «внутреннем единстве», на «тождестве свободы и единства (свободы в единстве и единства в свободе)». Вот почему русская духовность не может принять западных начал.

Что же стоит за призывом к «слиянию», к «общению», за нравственным требованием «любви» к народу? Хомяков не предполагает (во всяком случае, в статье о художественной школе) преобразований политических. Но он уверен: «Для того, чтобы оживилась наука, быт и художество, чтобы из соединения знания и жизни возникло просвещение, мы должны, сознавая собственное свое бессилие и собственные нужды, слиться с жизнию Русской земли, не пренебрегая даже мелочами обычая и, так сказать, обрядным единством, как средством к достижению единства истинного и еще более, как видимым его образом». Путь, указываемый Хомяковым, – путь не столько исторический, сколько религиозный. Именно бытовое, обрядное сближение с верой в начале предлагается для сближения «невидимыми» силами веры, для укрепления вновь обращаемого человека. Для жизни исторической этого все же недостаточно, ибо она заключена не в одной религии. Более того, Хомяков как бы забывает, что и у народа могут быть недостатки, что не все стороны народной жизни приемлемы в будущей России. Возможно, Хомяков считал эти опасения преждевременными до тех пор, пока искомое единство не будет восстановлено. Но на практике «одностороннее сближение с Западом» предлагалось заменить не менее односторонним сближением с народом.

Незавершенный разговор о народности продолжился в «Русской беседе». Публикуя программу нового журнала в «Московских ведомостях», издатели упомянули, что одна из задач «Беседы» – помогать выявлению и развитию народного, русского взгляда на науку и искусство. Этот тезис вызвал немедленную реплику «Московских ведомостей», написавших, что науки и искусства допускают только одно воззрение, общечеловеческое. В своем «Предисловии» к «Русской беседе» Хомяков также обещал пересмотреть «выводы, сделанные западною наукою, которым так безусловно мы верили», «подвергнуть все шаткое здание нашего просвещения бесстрастной критике наших собственных духовных начал и тем самым дать ему несокрушимую прочность». Остается не очень понятным, а главное – недоказанным, что рассмотрение с точки зрения русских начал будет действительно бесстрастным.

Ведь раньше Хомяков утверждал иное, ценил народные начала за их неизбежную субъективность, которая должна восполнить односторонность европейского подхода. Правда, он оговаривается, что необходимо «разумно усваивать себе всякий новый плод мысли западной», чтобы не отстать. Но это скорее оговорка по обязанности, чтобы отвести обвинения в ретроградстве и вражде к просвещению. Новый взгляд славянофилов на проблему раскрывается в статье Ю. Самарина «Два слова о народности в науке» и в статье К. Аксакова «О русском воззрении».

В статьях и письмах К. Аксакова и Ю. Самарина заметна та же тенденция – косвенная, скорее поэтическая, чем историческая, интуитивная, а не логическая картина русской народности.

Самарин, например, признавался в письме: «Все, что мы утверждаем о нашей истории, о нашем народе, об особенностях нашего прошедшего развития, все это не выведено, а угадано»[162]. Для К. Аксакова русская история приобретала «значение всемирной исповеди». Восторженное отношение к народу доходило до того, что он полагал, будто его история «может читаться как жития святых»[163].

В «Русской беседе» читателям действительно предложен «исправленный» вариант концепции народности. Прежде всего, Самарин возражает против суждения о том, что законна только народность как «предмет постижения» как «объект науки», а любая попытка рассматривать ее как «свойство постигающей мысли» чревато «произволом» и «односторонностью воззрения». Критик опровергает такой взгляд, напоминая о том, что «совершенно то же говорилось и печаталось у нас еще недавно о художестве». Теперь, по мнению Самарина, такой подход «устарел» и «откинут». Он почему-то не вспоминает при этом, что в заметке «Московских ведомостей» содержится возражение против народности не только науки, но и искусства. Самарин утверждает законность разномыслия и противоположных начал в науке. «Не только в истории. Но и <…> в науке права, в философии, в политической экономии, встречаются на каждом шагу… резкие противоположности, которых корень – в различии точек зрения на один предмет, основных убеждений и природных сочувствий, на которых… воздвигается веками народное и личное просвещение»[164]. Самарин убежден, что односторонность, субъективность, привносимая народным воззрением в науку, преодолевается всей совокупностью науки, самим научным спором, столкновением мнений. Однако он не останавливается на этом. Наука всегда включает в себя такие понятия, как цель, идеал, ибо она развивается. «Закон человеческих стремлений в какой-либо области, верховный закон, которому они все они (ученые. – В. Г.) подчиняются, задача человеческого