Читать книгу - "Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов - Владимир Николаевич Греков"

истинное, только поставленное на чужое место: существенно ложного нет, как нет существенности во лжи». Поэтому европейское просвещение совместимо с русским, более того, его «ложность» нисколько не противоречит, по мнению Киреевского, «возможности его подчинения истине».

Истина и ложь рассматриваются именно как логические категории, а не как образы, в них отсутствует художественное начало, однако у этических понятий появляются провиденциальные, порой почти мистические обертоны. Вспомним образ Лжи, царицы и владычицы России, из передовой статьи И. Аксакова в «Парусе» 1858 г. Мы уже разбирали эту статью и указывали на превращение образа в символ. Аксаков не допускает сближения лжи и истины, но пишет о сбивчивости понятий, о существовании фальшивых подобий истины. Позднее, в 1860-е гг. в газете «День» Аксаков обсуждает альтернативные исторические возможности: можно ли и как возвратиться к народной жизни путем самосознания, смысл и значение возвращения на русский путь,[154] о необходимости духовного подвига для развития России, о «перевоспитании» русского общества в духе народности и т. и. Аксаков явно опирается на теоретические предположения Киреевского. Логические категории, превратившиеся в символы, становятся основой «координатной сетки» славянофильской теории. Логические категории возникают под влиянием мифологизированных архетипов, которые с течением времени застывают, сохраняя предание уже как штамп, как стереотип. В свою очередь, дальнейшее развитие теории приводит к оживлению мифологических представлений о русской истории и русской жизни. Переосмысливается сама роль истории, ее существо, ее ход. В результате возникают новые образы, иногда – новые мифы. Публицистика отыскивает исходные смыслы, пытаясь с их помощью по-новому взглянуть на «вечные истины».

На практике Аксаков приходит к тому же выводу, что и Киреевский: существует возможность исправления, возвращения к истине, или, по словам Киреевского, «подчинения» ей. По существу, и в статье Киреевского, и в статье И. Аксакова мифологема смерти и возрождения введена в непривычное для нее окружение, включена в общую концепцию славянофилов. Следовательно, смысл истории – борьба хаоса и космоса, ее содержание – поиск всемирной истины. Тем самым история приобретает характер мифологический. Но и для истории, и для мифа важными остаются представления о характере времени, о пространстве, в котором происходят исторические события или же воплощается миф. Причем мифология в данном случае понимается нами не так, как ее понимали сами славянофилы, не как воплощение естественной, первоначальной религии, а как раскрытие сакрального смысла исторических событий, их провиденциальности. В представлении Хомякова, «смысл всемирной истории» становится как бы синонимом воли Божественного промысла: «чтобы человечество, не понявшее христианства, пришло к пониманию собственной ошибки»[155]. В таком случае история может быть только мистической, нести в себе эсхатологическую идею. Применительно к России эта идея превращалась в мессианскую. Предназначение России – стать «представительницею» западных народов «для целого мира» и научить тем истинам христианства, которые остальные народы не поняли или поняли не так правильно и глубоко, как русский[156].

Глава V

«…Участие… в просвещении всего человечества»

Историческая память целостна, она не распадается на память человека и память истории. И память, и история не изолированы, он нужны друг другу Вместе они и составляют культуру, ибо культура – это и есть память. Как считал Ю.М. Лотман, культура – ненаследственная память поколений. Эта память одновременно и целостна, и дробна, точнее, избирательна. Эта память не может быть постоянно всемирной, она опирается на память поколений (или даже одного поколения), живущего в конкретной стране, в конкретное время. Эта память по-своему целостна, она отражает историю поколения и историю народа. Но она – только часть общей, всемирной истории. В свою очередь, память поколения складывается из памяти отдельных общественных групп, литературных партий, кружков, религиозных и профессиональных организаций. Дробная по отношению ко всеобщему, эта память целостно выражает то, что произошло с конкретной «группой интересов». Можно наметить и другие ограничения памяти. Но при этом надо заметить: мы говорим об ограничении объема информации, а не о полноте самой памяти. Она вбирает в себя понимание жизни, образ действительности, но только на определенном уровне. В этом смысле можно выделить и такие типы памяти, как память власти и память народа. Память устная и память письменная, память текста. Память текста – не просто фиксированное устное мнение. Сама письменная речь предполагает последующее (или непосредственное, в момент создания) осмысление, рефлексию. Это может быть память документа, свидетельство очевидца, письмо, или, напротив, размышление в публицистической статье. Память власти может оказаться доминантной в сознании народа. И наоборот, память народа – очень живо и остро восприниматься сознанием образованного класса. Именно последнее мы наблюдаем в публицистике славянофилов. В ней как бы совместились две памяти, два сознания – народа и власти. Это, кстати, объясняет, каким образом К. Аксаков, никогда не владевший крестьянами, которого сам народ, после того как Константин одел зипун и мурмолку, принимал едва ли не за персиянина, мог почувствовать народную душу, прикоснуться к народной культуре. В 1857 г. в своей газете «Молва» К. Аксаков публикует статью, вроде бы чисто теоретическую, отвлеченную и никакого отношения к реальности не имеющую. Статья называлась «Опыт синонимов. Публика – народ». Это очередное видоизменение оппозиции «народ – власть». Можно сказать даже, что это изображение повседневной власти – чиновников, дворянства, взятое из памяти народа. Вот несколько положений из этой статьи. Прежде всего, «публика» – это испорченный народ. «Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью. Она-то, публика, и составляет нашу постоянную связь с Западом: выписывает оттуда всякие, и материальные и духовные, наряды, преклоняется пред ним как перед учителем, занимает у него мысли и чувства, платя за это огромною ценою: временем, связью с народом и самою истиною мысли. Публика является над народом как будто его привилегированное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа». Как мы видим, причина искажения – не столько в общении с Западом, сколько в слепом подражании ему, в преклонении перед ним как перед учителем. Это преклонение больше всего расстраивает и раздражает К. Аксакова, наполняет его строчки сарказмом. Публика лишена собственных чувств и мыслей или, по крайней мере, она о них забыла, раз заимствует все на Западе. Но для публициста недостаточно представить образцы мыслей публики и народа. Он ищет причины, заглядывает внутрь явления. «Публика является над народом как будто его привилегированное выражение; в самом же деле публика есть искажение идеи народа». Эту мысль Аксаков не мог найти ни в памяти народа, ни в памяти публики. Это его собственная