Читать книгу - "Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов - Владимир Николаевич Греков"

переживаем в один год десятки этих урочных делений времени сравнительно с жизнью других народов» Совершающееся сейчас было бы немыслимо на полгода тому назад. У нас нет настоящего<…>мы стоим теперь в исключительных отношениях ко времени»[148]. Неравномерность течения, сложность структуры времени, его способность ускоряться и замедляться, создавать призраки и подобия – результат того, что публицист осознает одновременность, возможность параллельного существования временных потоков. Отсюда и символика живого и мертвого. Но эта символика, сама по себе непростая, усложняется за счет символики призраков и подобий. В самом деле, почему у России отсутствует настоящее? Только ли от того, что народ живет в прошлом, а общество – в будущем? Есть и другой ответ на поставленный нами вопрос. Настоящее подменено подобиями, населено призраками. В 1863 г. в статье «Все существует у нас – будто бы» Аксаков объясняет природу этого явления: «Все у нас будто бы есть, – а в сущности, нет ничего или очень мало. Все у нас существует будто бы; ничто не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного… У нас есть очень либеральные учреждения, но <…> все либеральничало по форме и данному образцу, а плоды порождало, как доказывает признанная правительством необходимость преобразований, самые непригодные!»[149]. Завершая в 1865 г. издание газеты «День» в статье «По поводу первого выхода "Дня" без цензуры издатель вновь обращается к теме подобий и показывает, что эти подобия постоянно окружают людей, подменяя настоящие, здравые понятия и суждения. Подобия – «толпа призраков, теней», копирующих действительность, но не обладающих свойствами настоящего, реального объекта. Он повторяет слова, уже сказанные в статье «Все существует у нас – будто бы»: «Все у нас существует будто бы, ничего не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного…»[150]. Формула Аксакова перекликается с давней статьей В.К. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Кюхельбекер также пишет о призраках, подобиях, мнимости явлений. Однако у него это связано с романтизмом, он высмеивает романтические штампы, а И. Аксаков – современную публицистику, восторгающуюся переменами и преобразованиями. Впрочем, за его иронией встает достаточно серьезная и реальная проблема. Она указывает на то, что прежде не существовало даже подобий прессы, и надеется: «Хоть теперь явится настоящая журнальная деятельность!» Журнализм, журнальная деятельность принадлежат новой эпохе и потому имеют подобия. Но в данном случае публицист как-то снисходительнее относится к этому явлению. Предполагая, возможно, что «настоящая деятельность» как раз и начнется с подобий. «У нас, – утверждал Кюхельбекер, – все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то…»[151]. «Оба высказывания безусловно полемичны хотя конкретных адресатов ни в том, ни в другом случае назвать невозможно.

Еще одно замечание касается прямых параллелей между концептами «подобий» и «времени». Аксаков разделяет народную и ненародную культуру, противопоставляя эпоху древней Руси и современность. Критерием, водоразделом в данном случае служит существование «подобий». Самые страшные подобия – подобие правды, подобие жизни, «подобие самостоятельности у публицистов». «Пожалуй, – иронически замечает публицист, – явится скоро у нас подобие “народности” и подобие “политической свободы”». (Автор как будто забывает об «официальной народности», как раз и создавшей высмеиваемое подобие. Он относит будущие подобия, как нам кажется, к «либералам» и другим деятелям, у которых слова расходились с делом.) «В древней Руси, – продолжает автор, – не было никаких подобий, все было правдой, хотя бы самою некрасивой; в крестьянской Руси также нет подобия; нет желания казаться не тем, что она есть»[152]. Итак, на основе первоначального, родового представления о времени («архетипа») возникает несколько образов, связанных с историческим развитием России и Европы, с будущим и прошлым русского народа. Некоторые из них становятся в публицистических текстах символами. Таковы образ Лжи, образ колымаги, подобия, света, воздуха, свободы и т. и. Из всего рассмотренного становится понятно, что новые символы обладают не только художественной, но и научной составляющей, поэтому, превращаясь в стереотипы, становятся категориями славянофильской теории. На этих категориях (прежде еще символизированных) вырастают новые мифы – о рождении и возрождении древней Руси, о герое и антигерое, причем Петр попеременно оказывается то героем, то антигероем. Основной миф славянофильской публицистики – даже не миф о противостоянии Востока и Запада, России и Европы, а миф выбора судьбы. К этому мифу привлекаются и другие. В 1845 г. в статье «Речь Шеллинга», опубликованной в «Москвитянине», Киреевский рассматривал всеобщую связь явлений: философии мифологии и философии религии, философии искусства, философии истории, философии откровения. Киреевский считал, что мифология возникает одновременно с народом как искаженное, ложное понятие о религии. В мифологии выражается «общность сознания народа», причем на разных стадиях своего проявления. Вначале как языческая религия, потом в форме первобытного искусства, понятия об истории, христианского откровения, собственно философии, новейшего искусства и т. и. Киреевский пишет: «Судьба каждого народа заключается в его мифологии, и она именно есть его судьба. Возникновение различных мифологий, следовательно, современно возникновению различных народов. Это возникновение различий само уже предполагает первобытное единство, в котором они заключались.

Это единство не может опять быть народом, но только самим человечеством в его первобытной целости и нераздельности. Между тем первобытная нераздельность уже не может быть внешнею, но возможна только как внутреннее единство сознания»[153]. Если следовать логике этих слов, Киреевский предсказывает предстоящее в неопределенном и далеком будущем объединение всего человечества. Первобытный синкретизм должен смениться синтезом, объединением, чаще рациональным и сознательным, но иногда – интуитивным. Связывая судьбу народа и его мифологию, публицист мечтает о грядущем объединении человечества, восстановлении его цельности. Мы понимаем, что синтез представляется не как механическое единство, а как «единство сознания». Это восхождение на «высшую ступень», приобретение нового качества, а не простое увеличение количества признаков. Вот, например, как сам Киреевский отзывается о перспективах народности: «Направление к народности истинно у нас как высшая ступень образованности, а не как душный провинциализм». Следовательно, предполагается объединить два типа просвещения – русское и европейское. В чем же цель такого объединения, если вспомнить об их изначальной противоположности? Киреевский поясняет, что синтез должен исправить ложные начала: подчинив их себе, следует передать западному просвещению «свой истинный смысл».

Категории «ложь», «истина» обычно связывались славянофилами со специфическим представлением о России и Западе, о православии и католицизме. Однако в «Обозрении современного состояния словесности» Киреевский дает нам редкий шанс понять его отношение к антиномии «ложь – истина». Публицист конечно осознает их противоположность, но, как это ни парадоксально, стремится сблизить понятия, ограничить значение и влияние лжи: «все ложное в основании своем есть