Читать книгу - "История твоего «Я». Вся правда о deepfake - Андрей Владимирович Курпатов"

достаточно просто… Наш мозг создавался эволюцией для решения ограниченного круга задач. Явления окружающего мира моделировались мозгом не исходя из их природы – какая ему разница, какова она? – а исходя из собственных состояний.

Нравится мне что-то, приносит оно мне удовольствие, и я к этому стремлюсь. А если нечто вызывает у меня дискомфорт – я бегу от этого. Вот и весь сказ. Какая разница, чем нечто является само по себе и в чём его сущность? Во мне есть биологические настройки, нейромедиаторы и т. д. – они мне подскажут.

Однако с появлением больших социальных групп (племён, общин) и языка таких задач стало на порядки больше. Теперь я не могу ориентироваться только на внутренние ощущения, мне необходимо учитывать множество факторов, которые даже нельзя увидеть.

Представим себе древнюю общину: у каждой семьи, входящей в группу, свои «территории» – своё укрытие («дом»), свои родственные связи, своё пропитание, которое она получает при общем дележе добычи. Знание обо всех этих на самом деле вовсе не очевидных нюансах могут стоить мне жизни.

В какой «дом» мне можно беспрепятственно заходить, а в какой нет? В каких случаях мне необходимо учитывать «семейные» связи, а где индивидуальный норов конкретного соплеменника? С кем надо делиться едой, а у кого можно и позаимствовать, причём без угрозы для здоровья?

Эти нюансы требуют сложноподчинённой структуры обобщений. Каждое физическое явление просто за счёт накладывания незримой социальной матрицы оказалось включено во множество разных систем отношений и стало значить для нас разное в зависимости от контекста.

Таким образом, психический эссенциализм – механизм внесения сущности сначала в предметы и живых существ (период шаманизма), а затем и в абстрактные, физически не наблюдаемые «феномены» (мифологический период) – позволил нам систематизировать весь обрушившийся на нас шквал эмпирических фактов.

Грубо говоря, с помощью «сущностей» мы научились проводить, выражаясь математическим языком, аппроксимацию[56], то есть соединять множество различных явлений в сущностные группы, ориентируясь на их функциональное свойство.

Представьте, как с помощью «сущностей» можно упростить сложное: допустим, вы видите нечто и определяете, что перед вами «еда», потом – вам нужно понять, это еда вашей семьи или нет, наконец, это ваша еда или не ваша, – и всё, можно переходить к делу.

Мы научились вглядываться в суть дела. Но вовсе не потому, что мы вдруг сильно заинтересовались теорией познания, а потому, что у вещей появилось куда больше «функциональностей» – аспектов нашей жизни, которые нам приходится учитывать.

Еда не скажет нам, можно её есть или нельзя. Однако если правильно рассчитать социальную диспозицию, то мы получим верный ответ. Раньше организму достаточно было оценить съедобность и ситуативную безопасность. Но сейчас этого уже недостаточно.

Таким образом, наша способность привносить некие сущности в вещи, с которыми мы имеем дело, позволила нам навести хоть какой-то порядок в разрастающемся мире наших социальных взаимодействий.

И когда я говорю «мы», я имею в виду не только историческое человечество, но конкретного ребёнка, пытающегося освоиться в этом новом, открывшимся для него понятийном мире. На этом пути он проходит, по существу, все те же фазы – от звука к сложным смыслам.

Текучий, предиктивно прогнозируемый, физиологически ощущаемый ребёнком мир словно бы завернулся ураганным вихрем вокруг слова «я», впервые присвоенного ребёнком самому себе.

В негативизме кризиса трёх лет ребёнок впервые внёс сущность не во что-то вне его, а в самого себя. И сам, не заметив того, оказался в новом для себя мире понятий, но уже с его специфической текучестью.

– Мам, дай шоколадку! – просит ребёнок.

– Нет, ты перебьёшь себе аппетит! – объясняет ему мама, хотя он, конечно, не понимает, о чём речь.

– Нет! Мам, дай шоколадку! – настаивает он, а мама отнекивается. – Ты меня не любишь!

Для мамы эти слова звучат как гром среди ясного неба. И она начинает ему гневно, слегка обескуражено объяснять: мол, нет, она его как раз любит, а поэтому и не даёт ему шоколадку, иначе у него будут болеть зубы и живот.

Вот такая встреча со словом «любовь». Прежде оно было сигналом сигнала: дали вкусное – значит «любят», или «любят» – значит дадут вкусное. А тут вдруг такое…

Ребёнок и близко не понимает всех этих маминых аргументов. Ведь за всеми её словами стоят совершенно другие сущности: сладкое приводит к кариесу, сбой в режиме питания – к плохому настроению, последующим перекусам и гастриту.

А что ребёнок может вообще про это знать и понимать? У него никаких таких «сущностей» за шоколадкой не стоит и стоять пока не может. Чтобы подняться на такой уровень абстракции – понимания этих концептуальных схем, – ему предстоит ещё чрезвычайно долгий и непростой путь.

Пока всякое событие для ребёнка – это социальное событие: любит или не любит, друг или не друг, похвалят или поругают, и именно такое – наивное – сознание осваивает сейчас мир социальных правил.

Сам он всё равно ничего не может сделать – ни с аппетитом, ни с режимом своего питания, ни тем более с кариесом или гастритом. Он может только попросить у мамы конфетку, отказаться от каши или трястись перед кабинетом стоматолога, уговаривая маму не отправлять его туда.

Ребёнок весь и целиком погружён в «управление» социальным миром: он начинает целенаправленно капризничать, выжимая из себя слёзы, обижаться, намеренно округлять глаза, когда видит что-то, что ему нравится, чтобы это получить.

Всё это можно было бы назвать манипуляциями, но это не они, это просто управление миром с помощью социальных сигналов, предназначенных взрослым. Сами они – другие люди – пока для него не личности со своим внутренним миром, а лишь функциональные устройства для достижения его целей.

Пока в его мире есть лишь «я», с одной стороны, и всё прочее – с другой. Это «прочее» или содействует его «я», доставляет ребёнку удовольствие, делает что-то приятное, или, напротив, обижает, сердит, расстраивает. Через это им и определяются «сущности» вещей – «ты плохая!» или «хочу эту!».

Это ещё вовсе не те понятия, которыми пользуются взрослые. Для взрослых понятия существуют сами по себе, в общем для всех мире. Так мы можем считать что-то хорошим, хотя оно и неприятно, – например, лекарство, потому что оно лечит болезнь и избавляет от страдания.

Для ребёнка же каждое его понятие – это ещё не элементы системы взаимосвязанных сущностей, а лишь усложнённое предиктивное кодирование, предположение, которые он делает о ценности некого события для самого себя, но не на основе сигналов, как раньше, а уже на основе «сигналов сигналов», этих своих, можно сказать, пред-понятий.

Мы не можем представить, как думает ребёнок, у него совершенно