Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

— короли сменяются, а женские плечики остаются». Лами стал баловнем двора еще под конец Реставрации, когда рисовал костюмы для нашумевшего бала «Мария Стюарт», данного герцогиней Беррийской 30 марта 1829 года. Лами и Делакруа познакомились у Жерико, потом встречались в Лондоне; после смерти Бонингтона Лами занял его место в сердце Делакруа. Эжен Лами тоже питал слабость к лошадям, экипажам и хорошо сшитому костюму. Отец его, как и господин Делакруа-старший, занимал в годы Империи высокий пост. Лами учился у Верне и оттого долгое время считал себя баталистом, тогда как в действительности был рожден для писания дамских вееров. Делакруа частенько засиживался за чашей пунша в его мастерской на улице Маре-Сен-Жермен (ныне улица Висконти). Бывало, выйдя из типографии, помещавшейся на первом этаже того же дома, к ним на огонек забегал Бальзак — тучный, краснолицый, с одышкой, затянутый в голубой с золотыми пуговицами сюртук. Одевался он крикливо и горячился непомерно, и оттого, как ни старался, денди из него получался никудышный, однако он в точности знал все правила игры и, кроме того, — адреса закройщиков. В характере художника Жозефа Бридо, брата отставного офицера, автора «Мефистофеля» и «Венецианской куртизанки», многое напоминает издерганного постоянным безденежьем Делакруа. К сожалению, описывая картины, Бальзак, вероятно, представлял себе работы Сигалона[323] — тонким вкусом он не отличался. Можно предположить, что Лами изображен в светском художнике Леоне де Лора. В артистической среде, по-видимому, ходили слухи о любовных срывах Делакруа. О Жозефе Бридо Бальзак пишет: «Если бы не тайный недуг — неизбежное порождение его слишком впечатлительной натуры, он мог бы стать наследником великих итальянцев».

Не так просто складывались отношения с Гюго. Упорный труженик, исключительно серьезный во всем, что касалось его собственной особы, Гюго являл полную противоположность денди. Их объединяло одно — огонь молодости, и рознило все остальное: начать хотя бы с того, что поэт, воспитанный матерью в ненависти к Наполеону, пользовался покровительством Карла X. Сама природа, казалось, позаботилась о том, чтобы между щуплым, нервным, вечно взвинченным Делакруа и такой глыбой, как Гюго, с железным здоровьем и волчьим аппетитом, возникала подлинно физическая неприязнь. К тому же слепое обожание, которым окружил себя Гюго, та роль романтического бога на земле, которую он себе присвоил, не могли не раздражать Делакруа. Легко вообразить его усмешку, когда во время чтения «Кромвеля»[324] у Нодье Дюма и Буланже взвизгивали: «Египетские пирамиды! Храмы!! Готические своды!!!» Как он, должно быть, сожалел, что не было рядом Стендаля, и без того считавшего Гюго «необоснованно возвеличенным и нагоняющим сон». А между тем, что ни говори, «Резня на Хиосе» и «Греция на развалинах Миссолунги» неотделимы в сердцах читателей и зрителей от «Восточных мотивов»[325]:

«Их лица синие под черными власами

Собой украсили зубцы стены старинной

Среди расцветших роз и зарослей жасмина».

Глядя на «Сарданапала», женщины декламировали:

«Султану нужны султанши,

Кинжалу нужны жемчуга».

После 1830 года, когда прогорит объединявший их огонь юности, от затеплившейся было дружбы не останется и следа. А ведь Делакруа, бывало, переписывал в дневник «Оду Колонне»[326], Гюго же приводил всю свою свиту смотреть очередное «побоище». Просто оба они поклонялись одним и тем же богам. В сентябре 1827 года Делакруа писал Гюго по поводу успеха английской труппы, ставившей Шекспира в «Одеоне»: «Итак, наступление на всех фронтах! Гамлет поднимает свою безобразную голову. Отелло точит кинжал, неотвратимый и губительный для театральной полиции. Скоро король Лир вырвет себе глаза на виду у почтеннейшей французской публики. На всякий случай наденьте под сорочку кольчугу, да покрепче. Бойтесь классицистических кинжалов, а всего лучше — отдайте себя на растерзание, чем доставите нам, варварам, несравненное удовольствие».

В пылу совместной борьбы Делакруа берется нарисовать костюмы к «Эми Робсарт», исторической драме в духе Вальтера Скотта, которую начал Суме[327] и закончил Гюго. Одни костюмы Делакруа копировал у Клуэ[328] и Антониса Мора[329], в других следовал указаниям Гюго. Мелодрама провалилась в «Одеоне» и больше не возобновлялась. Совместные неудачи мало способствуют сближению. Куда более славный малый — Дюма: все-таки свой, либерал. Делакруа чуть не отшиб себе ладони, аплодируя «Генриху III и его двору»[330], а на премьеру «Эрнани» даже не пошел.

Делакруа встречал членов семьи Гюго — Виктора, Адель и Сент-Бёва — у милейших братьев Девериа. Ашиль рисовал бальзаковских парижанок в уютнейших интерьерах Регентства[331]; Эжен, ученик Жироде, наделал немало шума своим «Генрихом IV» и оттого казался теперь столь значительным и дерзким, как Делакруа. Они проживали с сестрой и молодыми женами чуть ли не на краю света: Вожирар, улица Западная. Воскресными летними вечерами молодежь отплясывала в саду польку. Те, кто был постарше или посерьезней — Нодье, Кине[332], Сент-Бёв, — стоя поодаль смотрели, как Мелани Вальдор[333] и Мари Дорваль[334] кружились с братьями Мюссе[335]. Над всеми царил Гюго. По случаю успеха «Рождения Генриха IV» Девериа задали бал в стиле Веронезе[336], главным украшением которого служил Альфред де Мюссе в голубом трико.

«Эжен Девериа, — пишет Готье, — питал слабость к роскошному платью, обожал сатин, расписные шелка и всевозможные редкости; будь его воля, он бы, наверное, вырядился в золотую парчу, словно тициановский „Великолепный“. Но не мог же он, в самом деле, одеваться так, как его герои, и потому умудрялся уродливую современную одежду приспосабливать к собственному вкусу. Он носил просторные расклешенные фраки с широкими блестящими бархатными отворотами и глубоким вырезом на груди, под которым топорщился не то жилет, не то камзол. Выходил он в фетровой шляпе а-ля Рубенс, а широченный сосборенный плащ, наподобие испанского, завершал его элегантный, причудливый и живописный наряд».

«Забавненько», — должно быть, цедил сквозь зубы Делакруа, перемигиваясь с Лами, оба в безупречных фраках, сшитых в кредит у знаменитого Стауба. Есть у Готье и портрет тридцатилетнего Делакруа: «Мы познакомились с Делакруа в начале тридцатых годов, он был тогда хрупким и изящным юношей; лицо из тех, что, увидев однажды, забыть уже невозможно. Бледная, с оливковым оттенком кожа, густая, черная, не утратившая своей пышности и с возрастом шевелюра, хищные кошачьи глаза под густыми, слегка вздернутыми над переносицей бровями, тонкие, нежные, скрывающие великолепную белизну зубов губы, затененные полосочкой усов, мощный, волевой, словно высеченный крупным резцом подбородок оставляли впечатление какой-то свирепой красоты, необычной, диковинной и даже