Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

Его тайные наклонности не были столь уж тайными, как того хотелось бесстрастному и холодному денди. Бальзак не без умысла посвятил Делакруа «Златоокую девушку»: он знал, на каких струнках играет. Любопытно, что герой повести, Марсе, тоже побочный сын знатного вельможи.

Глава VI

Денди

Какая жалость, что такой очаровательный мужчина пишет подобные картины!

Слова светской дамы, записанные Готье

Рождение героя «Златоокой девушки» окутано тайной, грозившей бросить тень на его доброе имя, если бы достоинство, с каким он держался, и свободная непринужденность в манерах не сделали его недосягаемым для сплетен. Эжен Делакруа вел свою официальную родословную от крупных парижских буржуа, однако его настоящий отец происходил из старинного аристократического рода, и, когда первые лучи славы выделили живописца из узкого круга близких друзей, он повел себя в обществе как истинный аристократ, причем естественно, нисколько не кичась своим родством; в нем была властность и легкая ирония, и никто никогда не осмелился намекнуть на происхождение, которое он заставил уважать.

В мастерской, среди своих, Делакруа бывал боек и остер, а в остальном обладал не слишком юношеским нравом: безденежье и ранние заботы о хлебе насущном научили его сдержанности. Эжену пришелся по душе тот круг людей образованных и чуточку педантичных, куда его ввели старинные семейные связи, а также первые собственные успехи. Высший свет раскрыл ему двери своих гостиных лишь под конец его жизни. Чтобы получить доступ в Сен-Жерменское предместье времен Реставрации, надо было быть либо Рюбампре, либо Эженом Сю. В молодости политические убеждения, постоянная погруженность в работу, равно как и отсутствие средств, не позволяли ему понапрасну терять время в пустом, тщеславном свете, где и Бальзак не всегда мог рассчитывать на радушный прием в среде своих героинь. Эжен не был вхож к герцогине де Дюра[301], ни даже к госпоже Рекамье, зато его прекрасно принимали в академических и театральных, то есть наименее консервативных из официальных, кругах; здесь он встречал друзей матери и бывших соратников отца. В Реставрацию салоны сделались оазисами мысли, здесь зачастую обсуждали вопросы, о которых не дозволялось высказываться в печати. Разговоры велись на чрезвычайно витиеватом и гораздо более прихотливом, чем при старом режиме, языке, так что Делакруа, до конца своих дней сохранивший приобретенный в тех гостиных слог, под старость казался высокопарным. Тогда близкие друзья, связанные общими увлечениями, а подчас и общими любовницами, величали друг друга «месье». Делакруа, всегда избегавший фамильярности — матери презрения, — иначе как «месье» не называл ни Жерико, ни Огюста.

Среди домов, где бывал принят юный Делакруа, более других почитался дом барона Жерара на улице Сен-Жермен-де-Пре (ныне улица Бонапарта, 34). Барон принимал по средам, на итальянский лад, то есть поздно вечером: к нему заезжали из оперы или после ужина. Обходительность и хитрость помогали ему сочетать либеральные взгляды с ремеслом придворного живописца, а портреты красоток удавались другу госпожи Рекамье ничуть не хуже батальных полотен; он был вхож в Тюильри как при Наполеоне, так и при Людовике XVIII. В его гостиной, своего рода маленькой Академии, Делакруа познакомился со многими знаменитостями: Кювье, Тьером, немецким естествоиспытателем Александром Гумбольдтом[302]; аббатом де Прадтом[303], доверенным лицом короля; таинственным доктором Кореффом[304], гипнотизером, снискавшим своим искусством популярность среди знатных дам; милейшим Изабе. Женскую часть общества представляли актрисы — мадемуазель Марс и знаменитая певица Паста[305], а также модная художница-миниатюристка госпожа де Мирбель. Делакруа, казавшийся непомерно хрупким из-за огромной копны черных волос, робевший в присутствии стольких знаменитостей, вызывал всеобщее любопытство. Здесь он свел дружбу с юношей, младше его на четыре года, некрасивым, но, как говорится, с огоньком и уже основательно изучившим готическую архитектуру, Испанию и французскую историю, — Проспером Мериме[306].

В одну из сред 1823 года по зале пробежал шепоток, возвестивший о прибытии знаменитого остряка — маленького, коренастого человечка, всего какого-то расфуфыренного, но с чрезвычайно живым выражением лица, скрашивавшим даже и причудливость наряда. Господин Бейль со знанием дела судил о красоте вообще и о красотках в частности, за что слыл дерзким и опасным. Мериме познакомил с ним Делакруа. Бейль с первого взгляда понял, что перед ним — один из счастливых избранников судьбы, и в свою очередь постарался произвести впечатление. Моцарт и Чимароза[307] в пять минут связали их так, как не связали бы и десятки лет светской болтовни. Мериме ловил каждое слово старшего собрата, заставляя его без конца повторять рассказы о своих бесстрашных похождениях, о встречах с Наполеоном, в которые, впрочем, верилось с трудом, и о более правдоподобных — с Байроном: «Каждый вечер в течение получаса великий человек одаривал нас своим разговором; в жизни не встречал я более блистательного собеседника: настоящий вулкан, извергающий потоки оригинальных мыслей и благороднейших чувств, настолько слитых между собой, что и сами эти чувства воспринимались как вновь открытые. Всю остальную же часть вечера гений бывал настолько англичанином и лордом, что я так никогда и не осмелился принять неоднократно возобновляемое им приглашение на ужин». Новые знакомцы стали часто видеться. Стендалевская живость заражала и Делакруа; они любили вместе посмеяться над тупостью Бурбонов (над «толстым Людовиком с бычьими глазами») и разделить восхищение какой-нибудь нотой, точно взятой Пастой, или жестом Тальма.

Делакруа быстро усвоил моральные принципы, исповедуемые Стендалем: довольно сентиментальных дружеских увлечений, теперь он рассуждал, как Дидро[308] в «Дополнении к „Путешествию Бугенвиля“» — о «неуместности привнесения нравственных понятий в некоторые физические действия, изначально таковых не содержащие». Остряк писатель не брезгал скабрезными шуточками, наверное, он и надоумил Делакруа писать в дневнике о своих любовных похождениях по-итальянски; сам он в подобных случаях пользовался английским. К их обществу нередко присоединялся Мериме. Позднее, когда у всех троих завелись деньжата, они пристрастились ужинать в ресторанчиках Пале-Рояля с очаровательными девочками за два луидора на десерт. Стендаль сразу полюбил пылкого юношу, в котором за внешней сдержанностью угадывалось кипучее воображение; ему нравилось его необычное лицо: обожатель женщин умел ценить и мужскую красоту; к тому же происхождение Эжена — в кружке барона это был секрет Полишинеля — окутывало его некоторой таинственной значительностью. Стоило Салону отвергнуть картину Эжена, как его старший товарищ был вне себя, ругал академиков скотами. Делакруа поддавался обаянию разговоров и книг Стендаля, а потом злился на себя за это; так, после появления «Жизни Россини» он записывает: «Этот Стендаль,