Читать книгу - "Генеральская дочь - Мелания Соболева"

собиралась ни с кем знакомиться. Мне это все было не нужно. Я хотела в душ, в кровать, в одиночество. Но если он — друг Шурки… Тогда надо смотреть в оба. И быть начеку. Всегда.

Глава 14

Шурка

Она вылетела из участка, будто ее черти на заднице подожгли, шаги быстрые, как у школьницы, которая накосячила, но до конца не жалеет. Ушла, не обернулась, а я остался стоять, как дурак, в кабинете, полный запаха пыли, злости и того, чего лучше не называть. Мне надо было вернуться за этими чертовыми отчетами, которые я так и не взял, потому что мысли о шкафе, о ее спине, о дыхании — все это застлало мозги, как туман после взрыва. Документы валялись на столе, аккуратно сложенные, но мне было на них плевать, я даже смотреть на них не хотел, как на напоминание, что жизнь не кино а вот такая, со шкафа — и сразу обратно в бумажки. Когда я вернулся в коридор, все уже стихло — обед. Тишина такая, как на кладбище перед дождем, только автоматы не гремят. Я потащился к автомату за кофе, жуя внутри все, что не дал ей в лицо — ни слова, ни крика, ни правды. И тут, как нож в ухо, голос — знакомый до дрожи, до той самой юности, когда мы носили кеды без носков и думали, что нас ждет Москва, а не ментовка.

— Младший лейтенант, мальчик молодоооой, все хотят потанцевать с тобооой! — прозвучало с таким дурацким акцентом, что я, не думая, уже ухмылялся, как идиот. Оборачиваюсь — и, конечно, Костян. Стоит, лыбится, в куртке своей вечно мятой, с волосами вразлет и глазами, как у того, кто только что кого-то надурил, но сделал это красиво. Кажется вечность прошла. С тех пор, как он сорвался, нашел нормальную работу, уехал с сеструхой в тот их большой город или куда там, звонил раз в полгода, и все как-то не по-настоящему. А тут — живой, родной, как будто вылез из старого времени, где мы сидели в подвале и мечтали, кто куда вырвется. Я подхожу, и мы обнялись, как положено, крепко, без соплей — по-мужски: плечо в плечо, ладонь в спину, два хлопка, как будто не «привет», а «живой, сука?».

— Ты че, старина, не сдох еще? — говорю я, а у самого внутри потеплело, будто кто-то туда глоток самогона плеснул.

— Живу, как таракан в обувной коробке, — отвечает он, — перебегаю между шансами, чтоб тапком не прихлопнули. Гляжу на него — все тот же. А глаза… глаза не поменялись. Те же — уставшие, умные, но веселые, как будто в них живет парень, который верит, что завтра не хуже, чем сегодня.

— Ты че тут? — спрашиваю, — решили вспомнить старую кость или с целью? — Да так, — тянет, — сестру оставил у подруги, сам по людям хожу. Одного ищу, но вижу, ты, как обычно, в центре бури.

— Я всегда в эпицентре, брат, — ухмыляюсь. — Я как водка на поминках: и без меня нельзя, и с меня всех тошнит. Он ржет. Настояще. Громко. Схватил меня за плечо, будто снова пацаны, будто не было этих лет.

— Шурка, ты как был мразь обаятельная, так и остался.

— Ты, сука, сам — как нарыв на жопе: вышел, гной спустил, и вроде легче стало. Мы стоим, два осколка девяностых, и на пару минут все, даже шкафы, даже Алина, даже Толик с его фейсом для битья — все куда-то уходит. Осталась улица, Зареченка, кофе с пеной, воздух с дымком сигарет и он — Костя. Старый мой. Живой. Рядом. А значит, пока еще можно стоять. Пока не стрельнули.

Костян не спешил, как всегда — дождался, пока мы закроем все бумажные войны, пока я дослушаю пару занудных отчетов, распишусь за какое-то говно, которое все равно никто читать не будет, дождался молча, с видом человека, который знает, что лишние слова здесь стоят дороже сигарет в камере. А потом мы поехали ко мне — без дерьмовых разговоров в дороге, просто ехали, будто снова восемнадцать, будто не было этих лет, не было крови, не было тюрем, не было похорон. Он первым делом скинул обувь у порога, скинул с ноги, как сапог на плацу, плюхнулся на диван, развалился, как дома, закинув руки за голову и лениво оглядел комнату, будто искал, к чему придраться.

— Здесь все приличнее и приличнее, — хмыкнул он, и в голосе было что-то не то чтоб насмешливое, но как будто сказать «молодец» — западло. Я промолчал, только кивнул, пошел на кухню, достал две стопки, водку, тарелку с солеными огурцами, квашеные помидоры, хлеб черный, резаный толсто, как положено, и сел рядом, не особо церемонясь.

— Долго я эту хату приводил в нормальное состояние, — сказал я вполголоса, не глядя на него, потому что и без взгляда знал — он меня слушает. Не просто слушает, а считывает, как раньше, когда мы еще были пацанами и понимали друг друга по жесту, по взгляду, по затяжке.

— Как там Серый? — спросил он после паузы, в которой мы оба просто молча пили. Я чокнулся с ним, выпил, не кривясь — просто пропустил сквозь себя, как будто пустоту чем-то нужно было заполнить.

— Звонил недавно. Сказал, через месяц приедет. — И только я это выдохнул, как увидел — Костян на секунду замер, глаза куда-то вниз, в прошлое, в ту весну, в тот гребаный день, где мы были втроем. А потом зыркнул на меня, уже твердо, с этим своим прищуром, в котором всегда больше боли, чем он показывает.

— Съездим на кладбище. Пять лет, брат… — сказал он тихо, почти на выдохе, и сразу плеснул себе еще одну. Я молча кивнул. Да, пять лет, как убили Рыжего. Пять лет, как мы остались без него, без смеха, без того, кто всегда прикрывал спину, даже если сам был в говне. И каждый год мы приходим на кладбище — я, Костян и Серый — как по зароку, как по боевому уставу, потому что если не мы, то кто? Костян смотрел на меня, и хоть молчал, я знал — сейчас будет. Я знал, что он скажет, потому что сам об этом думаю каждую ночь.

— Ну говори уже, — выдохнул я, сжав переносицу двумя пальцами, как будто это поможет не сорваться.

— Ты больше не ездил к Лехе? — спросил он, и голос у него был не упреком, а жалостью. Я откинулся