Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

на эпоху, побег из которой совершает лирический герой. Одновременно строки Бродского напоминают об известном парадоксе из античной философии – об апории Зенона об Ахиллесе, который не может догнать черепаху.

В «Эклоге 4-й (зимней)» скрип пера означает неостановимость творчества, противостоящего времени и сохраняющего память о прошлом[168]. (Сравнение как чужие сани отсылает к другому инвариантному мотиву поэзии Бродского – представлению об авторе не как о творце, но как о посреднике, инструменте между языком и текстом и идее отчужденности автора от своих произведений.) В стихотворении «Пьяцца Маттеи» с этим мотивом сплетен мотив творчества как обретения свободы. Выражения перо скрипит и скрип пера также указывают на мотив противостояния уничтожающему времени и в «Примечаниях папоротника», но здесь появляются новые акценты, в том числе философского рода: творчество как ответ и даже вызов на приближение старости и небытия, как противостояние детерминизму и одновременно, видимо, как угадывание знаков судьбы.

Предикативная конструкция перо скрипит до Бродского встречается у Анны Ахматовой, причем в стихотворении, входящем в цикл «Северные элегии», – в элегии «Первой» с подзаголовком «Предыстория». Это существенное обстоятельство, поскольку исключительное духовное воздействие другого текста этого цикла, элегии «Третьей», автор «Пятой годовщины» и «Примечаний папоротника» засвидетельствовал дважды. В интервью Наталье Рубинштейн на Би-би-си Бродский вспоминал о своем общении с автором «Четок» и «Бега времени»:

Это действительно носило скорее характер поверхностный. Пока в один прекрасный день, возвращаясь вечером из Комарово, в переполненном поезде, набитом до отказа, – это, видимо, был воскресный вечер. Поезд трясло, как обычно, он несся на большой скорости, и вдруг в моем сознании всплыла одна строчка из ахматовских стихов. И вдруг в какое-то мгновение, видимо, то, что японцы называют сатори или откровение, я понял, с кем я имею дело. Кого я вижу, к кому я наезжаю в гости раз или два в неделю в Комарово. Вдруг каким-то образом все стало понятным, значительным. То есть произошел некоторый, едва ли не душевный, переворот.

В ответ на вопрос интервьюера, какая это строчка, Бродский сообщил: «Меня, как реку, суровая эпоха повернула». По его словам, после этого прозрения

общение началось совершенно другое. Может быть, это звучит немножечко возвышенно, но началось общение не лиц, глаз, органов зрения, слуха и так далее, началось, по крайней мере, с моей стороны. Но я думаю, одностороннее общение такого рода невозможно, началось общение душ[169].

Почти так же он описал этот эпизод в беседе с Соломоном Волковым:

И только в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял – знаете, вдруг как бы спадает завеса,– с кем или, вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы – и вдруг все стало на свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к Ахматовой, но, в общем, виделся с ней довольно регулярно[170].

Тот факт, что в одном случае Бродский назвал ахматовскую строку только после вопроса интервьюера, а во втором этого не сделал и даже предположил, что стимулом для такого откровения мог быть не стих, а жест Ахматовой, свидетельствует, вероятно, о нарочитом «забывании» – согласно концепции Хэролда Блума, это проявление the anxiety of influence – «страха влияния», или, точнее, «озабоченности влиянием, беспокойства из-за влияния»[171].

Приведем начало элегии «Третьей»:

          Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала,

И сколько очертаний городов

Из глаз моих могли бы вызвать слезы,

А я один на свете город знаю

И ощупью его во сне найду[172].

Эти строки развертывают мотив поэта и времени, в процитированных выше стихах Бродского обозначенный с помощью выражения перо скрипит и его аналогов. Он соединен в ахматовской элегии с мотивом воспоминаний о Петербурге, столь значимых и для автора «Эклоги 4-й (зимней)» и «Примечаний папоротника». В элегии «Первой» петербургская тема отнесена к фигуре Достоевского, причем и здесь воплощен такой мотив, как писатель и время, обозначенный предикативной структурой перо скрипит:

Страну знобит, а омский каторжанин

Все понял и на всем поставил крест.

Вот он сейчас перемешает все

И сам над первозданным беспорядком,

Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.

Перо скрипит, и многие страницы

Семеновским припахивают плацем.

Так вот когда мы вздумали родиться

И, безошибочно отмерив время,

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

Невиданных, простились с небытьем[173].

Однако трактовка мотива писатель и время у двух поэтов различна: Ахматова пишет о влиянии времени, переменившем ее судьбу, как о явлении трагическом и возвышенном, она принимает эту судьбу как данность, находя в этой позиции экзистенциальный смысл и величие. И Достоевский для нее – такая же трагическая фигура, как и она сама; его творчество несет на себе отпечаток пережитых страха расстрела («Семеновский плац») и каторги («омский каторжанин») и является пророчеством о страшном будущем страны. В этом отношении ахматовская позиция является романтической. Бродский же говорит о себе как о «беглеце» из эпохи, его творчество не отражает время, а противостоит ему, причем не в историческом, а в бытийном аспекте – как память и жизнь, бросающие вызов смерти. Трагизм у него связан с переживанием не истории, а собственного и, шире, человеческого существования, с экзистенцией.

Предикативная структура перо скрипит и ее вариации у Бродского на первый взгляд не производят впечатления цитат из Ахматовой. В отличие от золотой голубятни эти комбинации слов достаточно банальны и предсказуемы и не должны восприниматься как инкорпорирования фрагментов «чужого текста». Для интерпретации этих выражений знание ахматовского претекста не представляется обязательным. Тем не менее, по моему мнению, их все же можно рассматривать именно как цитаты: они являются знаками исходных текстов, отсылающими к их исходному контексту в «Северных элегиях»[174]; предикация этого исходного контекста (конечно, широко понимаемая) у Бродского сохранена[175]. При этом, цитируя элегию «Третью», Бродский отсылает и к «Первой». Различие трактовок мотива писатель и время у двух поэтов – свидетельство скрытой полемики автора «Пятой годовщины» и