Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него – и потом сотри.

(«То не Муза воды набирает в рот…», 1980 [III; 196])

Отказу от романтической трактовки собственной судьбы Бродским эмигрантского периода как будто противоречит стихотворение «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980). А. И. Солженицын по поводу его первой строки неодобрительно заметил:

Не удивительно, что сильнейшую встряску испытал Бродский, в его 24 года, от судебно-ссыльных испытаний. Впечатления эти он выразил в преувеличенно грозных стихах: «Я входил вместо дикого зверя в клетку, / выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке…» (Срок – первоначально 5-летний лагерный – сведён был к 17 месяцам деревенской ссылки, по гулаговским масштабам вполне детский.)[132]

С такой оценкой выразил солидарность Наум Коржавин: «Я согласен с Солженицыным, что, если речь идет о России ХX века, надо очень осторожно говорить о своих страданиях»[133]. Упрек несправедливый: Бродский всего лишь преобразует эпизод собственной биографии в соответствии с определенной риторической моделью. В конце концов, чем его строка с этической точки зрения уязвимее в сравнении с утверждением Пушкина о собственной ссылке: «Суровый славянин, я слез не проливал» («К Овидию»[134]): на фоне изгнания автора «Метаморфоз» и «Скорбных элегий» пушкинская командировка на юг была едва ли не путешествием на черноморские курорты за казенный счет, и притом поэт по сему поводу как раз роптал и скорбел. Можно уличить «наше все» и в откровенной лжи, когда он в стихотворении «Погасло дневное светило…» превращает ссылку в добровольное бегство. Только стоит ли?

Как заметила В. П. Полухина по поводу первой строки стихотворения Бродского:

<…> критически настроенный читатель не может не заметить в позиции самоотрешенности некий элемент гордыни: поэт не только принимает все, что с ним случилось, но и берет на себя даже то, что ему навязали другие. Этот жест гордой души заметен уже в самом зачине: «Я входил вместо дикого зверя в клетку», а не меня посадили в клетку, как дикого зверя, потому что сочли опасным[135].

Эта строка – с одной стороны, полемический вызов Пушкину, в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума…» написавшему:

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь как чума,

     Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку как зверка

Дразнить тебя придут[136].

С другой стороны, этот стих – выпад против пастернаковской «Нобелевской премии», автор которой трактовал воздвигнутые против него гонения (в сравнении с преследованием Бродского ничтожные) как травлю зверя: «Я пропал, как зверь в загоне»[137].

Бродский мог описывать свои аресты и совсем иначе, представляя себя как раз не субъектом, выбирающим собственную судьбу, а объектом гонений: «Был содержимым тюрем» («Пятая годовщина (4 июня 1977)», 1977 [III; 149]).

Д. И. Иванов и Д. Л. Лакербай увидели в стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» яркое свидетельство если не нежелания, то неспособности Бродского отказаться от классического для русской литературы мифа о гонимом стихотворце, указав на воплощение мифологемы величия поэта в строке «С высоты ледника я озирал полмира» (III; 191)[138]. Этот стих, по-видимому, отсылает к пушкинскому «Кавказу». Сравним:

Кавказ подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины;

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

Здесь тучи смиренно идут подо мной;

Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;

Под ними утесов нагие громады;

Там ниже мох тощий, кустарник сухой;

А там уже рощи, зеленые сени,

Где птицы щебечут, где скачут олени[139].

Несомненна и перекличка с более ранним стихотворением самого Бродского «Осенний крик ястреба». Однако «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» – не свидетельство неизжитого романтического представления об исключительности поэта и его особой миссии. Это стихотворение – рефлексия автора по поводу своей судьбы преимущественно «советского» периода, и романтическая мифологема гонимого поэта здесь унаследована (несомненно, совершенно осознанно, намеренно) из собственной лирики прежних лет.

Неприятие лирическим «я» окружающего мира, современности, причем уже отнюдь не советской, у Бродского в эмиграции отнюдь не уходит в прошлое. Выразительный пример – стихотворение «Сидя в тени» (1983). Однако позиция абсолютного превосходства «я» над другими при этом не декларируется, а именно уходит в тень, звучит приглушенно, если не отсутствует. И тема изгнанничества вовсе не исчезает из поэзии Бродского эмигрантского периода. В одном из наиболее значимых стихотворений второй половины 1970-х годов «Декабрь во Флоренции» (1976) она развернута посредством подразумеваемого сопоставления судьбы автора с историями жизни изгнанника Данте Алигьери и преследуемого властью Осипа Мандельштама[140]. Не случайно, однако, эта соотнесенность дана в подтексте, к тому же Данте был вынужден бежать из родной Флоренции отнюдь не из-за своего поэтического дара, и его имя, как и имя Мандельштама, в стихотворении не названо. Бродский, оказавшись за границей, по выражению Дэвида Бетеа, «творил свое изгнание». Но, стоит добавить, уже не на прежней романтической основе.

История как концепт в поэзии Иосифа Бродского

Семантика и механизмы создания[141]

Чтобы придать выражению «поэзия мысли» (несмотря на его семантическую размытость) хотя бы относительно определенный смысл, необходимо выделить формальные признаки, характеризующие соответствующие поэтические тексты. Очевидно, что стихотворное (метрически организованное) произведение, которое содержит простое изложение какой-либо философской доктрины (как, например, поэма Лукреция «О природе вещей»), не может быть отнесено к «поэзии мысли» с точки зрения современного понимания поэтичности – литературности, так как не воспринимается как художественное. Понятие «поэзия мысли», несомненно, уже не поддающегося концептуализации чрезвычайно широкого понятия «философская поэзия», так как предполагает наличие не только философских мотивов, но и целого ряда как формальных, так и семантических признаков.

Такими признаками можно считать прежде всего суждения, постулаты – высказывания, построенные по схеме субъект + предикат (S есть P), в составе которых либо оба элемента, либо по крайней мере один субъект или один предикат представляет собой квазифилософский концепт. Кроме