Читать книгу - "«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин"

с небожителем», 1970), «Пространство – вещь. // Время же, в сущности, мысль о вещи», «человек есть конец самого себя» («Колыбельная Трескового мыса», 1975), «Время есть холод» («Эклога 4-я (зимняя)», 1980), «Время есть мясо немой Вселенной» (там же) – в последнем случае присутствует двойная метафора, и т. д. Было бы интересным и плодотворным установить их процент от общего числа метафор отождествления.

Не претендуя на строгую характеристику различий между метафорами отождествления у Бродского и у поэтов ХX века, творчество которых было в высшей степени значимо для автора «Полдня в комнате» (такая характеристика требует скрупулезного анализа всей метафорики этого типа в текстах сопоставляемых авторов), ограничусь несколькими предварительными и, возможно, не лишенными субъективности соображениями. Одно из отличий поэтики таких метафор у Бродского от метафорики этого типа, например, у Пастернака, Цветаевой или Маяковского заключается в использовании философских понятий в качестве и субъектов, и предикатов. И автор «Определения поэзии», и создательница «Поэмы конца» предпочитают употреблять лексику с конкретными значениями, либо если они обращаются к словам с абстрактной семантикой, то избегают лексики, являющейся специфически философской. Еще одно отличие – в отказе и Пастернака, и Цветаевой от приписывания субъекту с помощью предикатов-метафор некоего единого признака: сетка тропов создает струение, ветвление смыслов, акцентируя невозможность никакой (квазилогической) систематизации и намеренно затрудняя поиск семантического инварианта. Смысл определяемого понятия многозначен и неисчерпаем. И наконец, отчасти у Цветаевой и безусловно у Пастернака метафоры отождествления строятся преимущественно на основе эмоциональных ассоциаций, в том числе вызванных коннотативными сближениями означающих и звуковыми или визуальными свойствами предметов. Пастернак, «Определение поэзии»:

Это – круто налившийся свист,

Это – щелканье сдавленных льдинок.

Это – ночь, леденящая лист,

Это – двух соловьев поединок.

Это – сладкий заглохший горох,

Это – слезы вселенной в лопатках,

Это – с пультов и с флейт – Figaro

Низвергается градом на грядку.

Метафора в первой строке строится на сближении впечатлений от соловьиного пения и от поэзии; метафора во второй строке держится на ассоциации между свистом и щелканьем льдинок; чувство восторга, подобного ощущению от холодного дуновения (пушкинский быстрый холод вдохновенья), рождает уподобление в третьем стихе. Метафоры из первой (свист) и третьей (ночь) строк (ночное пение птицы) подготавливают отождествление поэзии с поединком соловьев. Сближение поэзии с горохом основано на сходстве его зерен со слезами, ассоциирующимися с проявлением восторга, поэтического экстаза, а уподобление «Женитьбе Фигаро» держится на межъязыковой фонетической игре горох – Figaro.

У Цветаевой предикаты-метафоры также не являются понятиями, при этом они могут обозначать не сами свойства определяемого субъекта, а результаты его действий или восприятия (в этом случае могут использоваться глагольные инфинитивы): «Я – бренная пена морская» («Кто создан из камня, кто создан из глины…»), «Свет – это только плоть!», «Свет, – это только вес» и еще целая серия метафор такого же типа («Ночь»), «Мир – это стены. / Выход – топор» («Жив, а не умер…»), «Рай – это где / Не говорят» («Тише, хвала!»), «Музыка – это банков крах, / Раскрепощенье фурий, / Брак – это за борт: засесть, залечь, / Закись – тюфяк – свинина…» («Крысолов»).

В «Поэме конца» любовь определяется с помощью череды разнородных метафор с различной семантикой (‘сродненность’, ‘неразлучность’, ‘сила’, ‘телесность’, ‘боль’, ‘сакральность’, ‘жертвенность’, ‘трагичность’, ‘неизбежность расставания’), которая принципиально не может быть сведена к единому инварианту: «любовь есть шов <…> Шов, коим мертвый к земле пришит, / Коим к тебе пришита»; «Любовь – это плоть и кровь. / Цвет, собственной кровью полит»; «Любовь, это значит… / – Храм? / Дитя, замените шрамом / На шраме!»; «Я, без звука: / „Любовь – это значит лук/ Натянутый лук: разлука“»; «Любовь, это значит – связь»; «Любовь – это все дары, – / В костер, – и всегда задаром!»; «Любовь, это значит: жизнь».

У Бродского такого рода метафоры встречаются как будто бы только в ранних стихах; ср.:

Смерть – это тот кустарник,

в котором стоим мы все

<…>

Смерть – это крик вороний,

черный – на красный банк,

Смерть – это все машины,

это тюрьма и сад,

Смерть – это все мужчины,

галстуки их висят,

Смерть – это стекла в бане,

в церкви, в домах – подряд!

Смерть – это все, что с нами

<…>

Смерть – это наши силы,

это наш труд и пот,

Смерть – это наши жилы,

наша душа и плоть.

(«Холмы», 1962 [I; 216–217])

Метафоры отождествления у Маяковского также далеки от доминирующих у Бродского. Они, по крайней мере на первый взгляд, преимущественно характеризуют лирическое «я», иногда его возлюбленную, отличаются доминированием экспрессивно-эмоционального начала и не претендуют на статус квазифилософских определений: «вы – Джоконда, / которую надо украсть!», «в терновом венце революций / грядет шестнадцатый год. А я у вас – его предтеча» («Облако в штанах»); «Я – бесценных слов транжир и мот» («Нате!»). Эта же установка присуща метафорам отождествления, где в роли определяемых выступают различные объекты: «Партия – это / единый ураган, / из голосов спресованный тихих и тонких», «Партия – / рука миллионопалая, / сжатая в один / громящий кулак» («Владимир Ильич Ленин»).

Представление о Бродском как о «поэте мысли», как о стихотворце-философе, несомненно, в значительной степени сформировано особенностью его метафорики.

К вопросу о неологизмах в поэзии Иосифа Бродского[187]

Неологизмы в поэзии Иосифа Бродского, во многом ориентированной на классическую литературную традицию, немногочисленны. Наиболее интересный случай – стихотворение «Квинтет» (1977). Последняя его строфа пятой, заключительной, части содержит неологизм неврастение:

Это – записки натуралиста. За —

писки натуралиста. Капающая слеза

падает в вакууме без всякого ускоренья.

Вечнозеленое неврастение, слыша жжу

це-це будущего, я дрожу,

вцепившись ногтями в свои коренья.

(III; 153)

Этот неологизм у Бродского – окказионализм, который нельзя рассматривать в качестве потенциального слова, если подразумевать под последним лексему, способную стать словарной. Этот окказионализм создается в результате интерференции нескольких лексем и потому обладает семантической многомерностью.

Такая многомерность возникает, во-первых, благодаря возможности по-разному трактовать грамматические признаки неологизма неврастение, а во-вторых, благодаря возможности различным образом устанавливать словоразделы. Я – неврастение – это пример метафоры, являющейся трансформацией т.н. метафоры-копулы[188]. Неологизм – элемент этой метафоры – может быть понят различным