Читать книгу - "Наполеон: биография - Эндрю Робертс"

после битвы под Москвой», Наполеон расспросил его о боевом духе солдат, настроениях в юго-восточных департаментах и происшествиях по пути в Дижон. Ней отвечал немногословно и получил приказ идти на Париж.

Позавтракав 19 марта в Жуаньи, к 17 часам Наполеон добрался до Санса, а пообедал и заночевал в Пон-сюр-Йонна. В час ночи 20 марта, в понедельник, он выехал в Фонтенбло и явился во двор Белой лошади – через одиннадцать месяцев после своего отъезда. В половине второго в Тюильри страдавшего подагрой Людовика XVIII погрузили в карету (непростая задача, учитывая его вес), и он покинул Париж. Сначала король отправился в Лилль, но там гарнизон показался ему враждебным, он пересек бельгийскую границу и в Генте стал дожидаться развития событий. Из-за пристрастия к юбилейным датам Наполеон хотел въехать в Париж 20 марта (в четвертый день рождения короля Римского), и в 21 час назначенного дня он вернулся в Тюильри как император французов.

Во дворе Тюильри Наполеона встречали солдаты и гражданские лица. Сохранилось несколько свидетельств того, что произошло тогда, и очевидцы сходятся в том, что радость и ликование были всеобщими. Полковник Леон-Мишель Рутье (дрался в Италии, Калабрии и Каталонии) прогуливался у тюильрийского Павильона часов и беседовал с товарищами по оружию,

когда неожиданно, без эскорта, в калитке у реки показались очень простые кареты. Объявили о прибытии императора… Кареты въехали, мы бросились к ним и увидели выходящего Наполеона. И тогда все мы впали в исступление; мы беспорядочно наскакивали на него, окружили его, обнимали его, едва не удушили его… Воспоминание о том неповторимом мгновении мировой истории до сих пор заставляет мое сердце колотиться от удовольствия. Счастлив тот, кто, как и я, стал очевидцем этого волшебного появления, итога проделанного в восемнадцать дней пути – более двухсот лье – по земле Франции без пролития хотя бы капли крови{2869}.

Даже генерал Тибо, которому в тот день была поручена защита Парижа с юга, вспоминал: «[Это был] внезапный неодолимый порыв… Могло показаться, что рушится потолок… Я будто снова стал французом, и ничто не может сравниться с восторгом и криками, которыми я пытался показать отряду, что тоже отдаю ему почести»{2870}. Лавалетт вспоминал, что Наполеон взошел по дворцовой лестнице Тюильри «медленно, полузакрыв глаза, с вытянутыми вперед руками, будто слепой, и выражая свою радость лишь улыбкой»{2871}. Натиск доброжелателей был таким, что двери в покои Наполеона с трудом удалось закрыть за ним.

Когда ночью приехал Мольен с поздравлениями, Наполеон его обнял: «Довольно, довольно, мой дорогой. Время любезностей прошло; они сами позволили мне прийти, пусть идут»{2872}.

По сравнению с трудностями похода от залива Жуан смена власти в Париже далась легко. В ту первую ночь в Тюильри заметили, что если в зале аудиенций убрать ковер с королевскими лилиями, то под ним откроются наполеоновские пчелы. «Все дамы немедленно взялись за работу, – рассказывал очевидец об испанской королеве Жюли, голландской королеве Гортензии и их вернувшихся фрейлинах, – и менее чем через полчаса, к огромной радости присутствующих, ковер снова стал императорским»{2873}.

Ватерлоо

Я видел, что Фортуна отворачивается от меня. Я больше не предчувствовал конечный успех, а тот, кто не готов, когда настало время, рискнуть, в итоге не сделает ничего.

Наполеон о Бельгийской кампании

Главнокомандующий должен несколько раз в день спрашивать себя: если неприятельская армия появится на моем фронте, на моем правом или левом крыле, что я тогда сделаю?[330]

Военное правило Наполеона № 8

К 3 часам 21 марта 1815 года, во вторник, когда Наполеон отправился спать, его власть во Франции была вполне восстановлена. Из Венской декларации недвусмысленно следовало, что союзники не позволят ему сохранить престол, и Наполеону пришлось готовить страну к вторжению. Но теперь он надеялся, что простые французы, пожившие при Бурбонах, активно его поддержат – в отличие от 1814 года. В некоторой степени это произошло. В следующие несколько недель в депо явилось столько конскриптов, сколько те смогли вместить. В этот мучительный момент французы решали, кому принадлежит их лояльность. Что касается семейства Бонапартов, то 23 марта Наполеон тепло встретил Жозефа, которого теперь не подозревал в заигрываниях с Марией-Луизой. Люсьен явился из своего добровольного римского изгнания, был «без промедления принят» Наполеоном и получил полное прощение. Жерома назначили командиром 6-й дивизии. Кардинал Феш вернулся во Францию, а Гортензия стала смотрительницей Тюильри. Луи Бонапарт и Евгений Богарне держались в стороне (Евгений – по настоянию баварского короля, своего тестя). Мария-Луиза осталась в Австрии, страстно желая Наполеону (которому она в последний раз написала 1 января) поражения{2874}. В письме подруге от 6 апреля ослепленная страстью женщина упомянула, сколько именно дней (восемнадцать) назад она виделась с генералом Нейппергом, а вскоре в последнем сообщении, переданном Наполеону устно, она попросила развода{2875}.

Камбасерес и другие высшие государственные деятели непритворно удивились новостям о возвращении Наполеона. Таким образом, его бегство с Эльбы сделал возможным не разветвленный заговор (как считали Бурбоны), а сила воли и предприимчивость одного-единственного человека{2876}. Камбасерес неохотно возвратился в министерство юстиции, жалуясь: «Все, чего я хочу, – покоя»{2877}. Кое-кто (например, убежденный республиканец Карно, назначенный министром внутренних дел) занял сторону Наполеона, всерьез поверив его обещаниям, что отныне он будет править как конституционный монарх и уважать права французов[331]. Другими министрами стали испытанные бонапартисты, например Лавалетт. Декре снова получил назначение в военно-морское министерство, Мольен – в казначейство, Коленкур – в министерство иностранных дел, а Дарю – в военное министерство.

Маре сделался государственным секретарем. Буле де ла Мерт и Реньо де Сен-Жан д’Анжели получили прежние ключевые посты в Государственном совете. Моле вновь стал генеральным директором путей сообщения{2878}. Савари возглавил жандармерию. Фуше позволили вернуться в министерство полиции, и это доказывает, насколько необходимым человеком он был, несмотря на свою ненадежность. В итоге Наполеону не составило большого труда собрать достаточно опытных и талантливых людей для эффективного управления государством на случай, если военная обстановка каким-либо образом выправится. Когда Наполеон увидел Раппа, получившего от Бурбонов дивизию, он игриво (и, наверное, достаточно больно) ткнул его в солнечное сплетение со словами: «Что, негодяй, хотели меня убить?» – и вверил ему Рейнскую армию. «Он напрасно силился придать своему лицу выражение суровости», – отметил Рапп в посмертно изданной автобиографии, но «приязнь всегда брала вверх»{2879}. Одним из немногих, чья просьба о возвращении на службу была отклонена, оказался Рустам. «Он трус, – сказал Наполеон Маршану. – Бросьте письмо в огонь и больше не просите меня об этом»{2880}. Наполеон по понятным причинам не хотел видеть своим главным телохранителем человека, который годом ранее сбежал из Фонтенбло. Место Рустама занял Луи-Этьен Сен-Дени, которого Наполеон с 1811 года одевал как мамлюка и звал Али, хотя тот был французом и родился в Версале.

21 марта газета Le Moniteur, в очередной раз изменившая редакционную политику, поведала о триумфальном возвращении Наполеона, набрав прописными буквами на четырех страницах его имя не менее 26 раз{2881}. В то утро Наполеон проснулся в 6 часов после очень недолгого (трехчасового) сна и в 13 часов принял большой парад в дворе Тюильри. Комендант Александр Кудро так описал сыну приезд Наполеона:

Император, верхом, провел смотр всех полков. Его приветствовали с воодушевлением, пробужденным явлением такого человека храбрецам, к которым прошлое правительство относилось как к убийцам, мамлюкам и разбойникам. Войска четыре часа стояли под ружьем. Радостные восклицания утихли лишь на несколько минут, когда Наполеон обратился к столпившимся вокруг него офицерам и унтер-офицерам с несколькими из тех замечательных, хотя и крепких выражений, которые приличествовали ему одному и которые неизменно заставляли нас позабыть обо всех невзгодах и пренебречь всеми