Читать книгу - "Шотландия в Новое время. В поисках идентичностей - Виктор Юрьевич Апрыщенко"

или скандал с любовницей герцога Йорксого, замешанной в финансовых злоупотреблениях, лишь увеличивали чувство отчуждения. Дальнейшее усиление социальной напряженности, связанное с городскими выступлениями ткачей и других рабочих профессий, поставили страну на грань катастрофы. Судебное решение 1812 г. об установлении минимальной заработной платы ткачам, которое являлось ответом на разрастающееся восстание, было отклонено владельцами ткацких мастерских. В забастовке приняло участие более сорока тысяч жителей Абердина, где восстание вспыхнуло, но его распространение оказалось невозможным из-за того, что лидеры движения были посажены под арест по обвинению в воспрепятствовании развитию торговли. Поскольку судьи оказались на стороне интересов рынка и отказались от прежнего решения изменения уровня жалования, общественное мнение стало склоняться к необходимости проведения политической реформы. Хлебные законы 1815 г. в очередной раз продемонстрировали, что ограничения избирательной системы на руку только крупным землевладельцам, которые свято блюдут свои интересы в парламенте. Вместе с тем, радикалы из среднего и рабочего класса стали склоняться к мнению, что необходимо объединять усилия в борьбе за реформу. И резко возросший объем петиций и уровня народного протеста, который охватил всю Шотландию. Продемонстрировали, насколько широко распространилось желание политической реформы[1045].

1820-е гг. были ознаменованы тем, что и потребность городской реформы становилась очевидной все большему числу политиков. Наиболее состоятельные горожане закрывали доступ к городскому управлению для расширяющегося класса торговцев и городских промышленников, что признавалось причиной дурного управления в городах и фактором многочисленных злоупотреблений. Хотя были примеры и того, как городские советы действовали в интересах коммерческих слоев и способствовали развитию города: Глазго и Ирвин, два шотландских города, соответственно, большой и средних размеров, на протяжении десятилетий, несмотря на систему, управлялись довольно эффективно. В некоторых городах, например, в Эдинбурге, Абердине и Данди, неэффективное управление привело к тому, что они стали банкротами. В других городская собственность перешла во владение членов городских советов, их друзей и родственников, которые, в лучших традициях патронажа, назначались на должности в городском управлении. Роман Джона Гальта «Провост», изданный в 1822 г., является хорошей иллюстрацией этих злоупотреблений, совершаемых от имени горожан, но в интересах городской аристократии[1046]. Все большее количество шотландских городов, при сопротивлении членов городских советов, принимали «Охранные акты» местного значения, которые давали им возможность контролировать то, на что идут средства, уплаченные ими в качестве налогов. Даже торийская администрация признала необходимость изменений в городах еще до 1830 г., когда был принят «Городской охранный акт», предусматривавший систему народных выборов.

Идеи о природе власти и о том, как она может быть реализована, лежащие в основе этого документа, должны были быть распространены и на другой уровень, чтобы предотвратить проявления протеста, аналогичные тем, что случились на протяжении последних десяти лет. Локальные противоречия и дискуссии по экономическим, производственным и повседневным вопросам, которые решались без участия рабочих, также способствовали распространению идеи реформирования политической системы. И это переплетение экономических и социальных вызовов с более общими политическими проблемами получало широкое распространение на страницах рабочих изданий в 1830–1831 гг.[1047]

Особо важным вопросом, как и в прежние годы, являлась проблема отношений с Англией, которая была тесно связана с вопросом о реформах. Радикалы, как называли сторонников преобразований из разных общественных слоев, нередко объединялись на основе консенсуса, достигнутого на базе локальных ценностей, часто экономических, и традиций, которые были наиболее важны для данного социума. Основой для такой консолидации обычно служил совместный труд владельцев предприятий и работников, как это было, например, на текстильной мануфактуре в Пэйсли. Осознав, что непропорциональное представительство, в котором большая часть принадлежит землевладельческим классам, нарушает интересы как собственников, так и трудящихся, представители этих двух слоев объединялись в борьбе за реформу. И такая консолидация вызывала огромный энтузиазм у местного населения[1048]. Хотя такие формы объединений были более редкими, чем союзы на классовой основе, акции пролетариата или проявления революционной и республиканской идеологии,[1049] тем не менее, они примечательны с двух точек зрения. Во-первых, желание реформы объединяло представителей подавляющего числа социальных слоев, которые осознавали невозможность дальнейшего экономического развития – ив этом смысле действительно можно говорить о «радикализации» всей нации. Во-вторых, отдавая дань эгалитарной традиции, уходящей корнями в клановое прошлое, шотландцы объединялись на локальном уровне, чтобы добиваться изменений в национальном масштабе. При этом формы, в которых проявлялся этот консолидированный протест, были различными – от защиты системной реформы посредством создания блоков с участием представителей рабочего класса и наиболее прогрессивных вигски ориентированных работодателей и местных профессионалов до прямых действий, которые нагоняли страх на местных землевладельцев. И в этом общественный интерес, в котором реформа составляла основу преобразований всего общества, сочетался с конкурентным интересом революционно настроенных слоев, приводивший, в частности, к участию Пэйсли во всеобщей забастовке в период «Радикальной войны» 1820-х гг. Очевидно, что политическая культура и политический интерес шотландских элит должны были отличаться от того, чего хотели представители рабочего класса[1050]. И тем более интересны такие объединения рабочих и владельцев мануфактур.

Сторонники идеи радикальной индустриальной традиции рассматривали такие союзы с перспективной точки зрения – как то, что в будущем ляжет в основу гладстоновской демократии, народного юнионизма конца XIX в. и, конечно, эдвардианского лейборизма. Однако механизм трансляции идей подобных демократических объединений остается довольно сложным вопросом, особенно если не учитывать традиционные элементы шотландской культуры, в частности, эгалитарный миф, а также собственно экономические процессы, изменившиеся к концу XIX в. Динамика природы накопления капиталов в легкой промышленности, а также значительные инвестиции в эту отрасль производства сделали ее преобладающим сектором экономики, что, в свою очередь, требовало дополнительных рабочих рук, которые перетекали в конце XIX в. из легкой в тяжелую промышленность, в результате чего квалифицированный мужской труд в текстильном производстве заменялся неквалифицированым женским.

Традиции были еще более важны в формулировании необходимости реформ. Требования преобразований могли принимать как форму возвращения к прежним отношениям, так и адаптации изменений посредством их инкорпорации в каждодневные практики и локальные институты. Кроме того, изменения могли институциализироваться путем приведения в соответствие языка реформы с «языком культуры» местного сообщества. В этой связи каждодневные социальные практики и традиции, действительно, как заметил Крэйг Калхон, взаимодействуют и взаимно обуславливаются[1051]. Требования реформы были не просто вызваны назревшей необходимостью изменений, но должны были соответствовать традиционным институтам и практикам взаимоотношений, а также массовым представлениям.

Именно поэтому новые идеи привели к изменениям отнюдь не сразу. Движение началось, когда либеральные тори под управлением Ливерпуля и Кэннинга пришли к власти, и активизировалось с начала 1820-х гг. Кроме того, движение к реформам стало результатом осознания того факта, что любые изменения в Шотландии будут невозможны до тех пор, пока