Читать книгу - "Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко"

Константин Гаврилович Дорохов и «капустники»

Я познакомилась с Константином Гавриловичем, когда стала студенткой Суриковского института. Как-то мои друзья Федя Февейский и Володя Воронцов пригласили меня на репетицию «капустника», который раз в полгода устраивали на Масловке. На него собирались не только художники, но и музыканты, архитекторы, артисты. Попасть на «капустник» было нелегко, а готовил их Дорохов – его все звали Костей, хотя он был намного старше нас.

Костя придумывал замысловатые трюки и пародии на известных художников. Так, Александр Герасимов слыл человеком жадным. И вот сцена: ему выдают гонорар мелочью – мешок денег. Он пытается их пересчитать, но сбивается, начинает снова и в конце концов взваливает тяжеленный мешок на плечи и, еле-еле передвигаясь, уходит со сцены под хохот зрителей. Этой сцене, впрочем, соответствовал реальный эпизод из жизни А. Герасимова, когда он получал гонорар во «Всекохудожнике».

Федя Февейский тонким голосом пел арию скульптора, ваяющего статую:

Ах ты, душка, моя красотка,

Что ты ваяешь, не понимаешь…

И далее басом:

Я все ваяю, я понимаю,

Пуповину я ваяю…

И припев:

Шуры-муры пуповина, терр… ягодица.

В зале стоял гомерический хохот.

Константин Гаврилович – Костя – блондин среднего роста, в очках, с доброй застенчивой улыбкой, ничем приметным на первый взгляд не выделялся. Мы сразу подружились, и я стала часто забегать к нему в мастерскую в первом доме Масловки. Там всегда стоял шум, бурлило веселье. Костя блистал остроумием, его шуткам и выдумкам не было конца.

С первого дня знакомства он становился сразу близким и родным. Он мог писать в нашем присутствии, забывая про все. Мы, студенты, толклись у него в мастерской в тесноте, но он никогда не выгонял нас – по-видимому, не любил одиночества.

Помню, я стояла среди кучи овощей, а Костя быстро построил из них ряды, как на рынке, попросил меня подождать и убежал. Я стала отбирать и раскладывать капусту, морковь, свеклу. Вскоре появился Костя с перцем, зеленью, помидорами. Оказывается, для натюрморта ему чего-то не хватало, он взял такси, съездил на рынок и привез все это в мастерскую. Он разложил овощи так ловко, что получилась видимость изобилия.

Он писал быстро, густыми мазками без разбавителя, его цветовая палитра получалась необыкновенно красивой. Краски лежали на холсте большими яркими пятнами; фактура картины делалась плотной, густой. Большой холст он записывал и заканчивал в течение четырех-пяти дней.

Во время войны Дорохов защищал Малую землю и чудом остался в живых. Иногда, в память о Севастополе, он надевал морской китель. Он дружил с Михаилом Михайловичем Сапегиным, который тоже защищал Севастополь. Михаил Михайлович носил морскую офицерскую форму. Оба они любили говорить о море. Часто к ним присоединялся и Владимир Федорович Штраних.

Я часто слышала, как Сапегин с тревогой в голосе спрашивал: «Костя, как ты?» Костя отшучивался и переводил разговор на другую тему. Я думала, что это касалось его жены Шурочки. Штраних рассказывал, что она влюбилась в киевского архитектора Добровольского, который часто приезжал в Москву, чтобы с ней повидаться. Они встречались у Штраниха. Добровольский просил ее уйти от Кости, но Шурочка жалела мужа, и у них был сын Сережа.

Однажды во дворе я увидела бегущую Шурочку. Она крикнула мне, что с Костей плохо, и попросила вызвать «Скорую». Я побежала звонить. Когда я поднялась в мастерскую, Кости уже не стало. Мы не могли говорить. Шура все смотрела на его руку и повторяла: «Таня! Часы идут, а Кости уже нет». Она осталась одна, несмотря на уговоры Добровольского.

Я никогда не слышала, чтобы Константин Гаврилович жаловался на здоровье, – казалось, его у него с избытком. Но потом я поняла истинный смысл вопросов Сапегина. При вскрытии выяснилось, что Костя перенес на ногах несколько инфарктов.

Я не пошла на похороны, мне хотелось сохранить его в памяти веселым и безмятежным.

Василий Васильевич Крайнев

На первом этаже нашего дома в небольшой чистенькой квартирке жила семья Василия Васильевича Крайнева. Его жена, Софья Петровна, была сестрой известного художника Бенькова. Живая, подвижная, с непреклонным характером, она всю жизнь посвятила мужу. Когда мы с папой заходили к Крайневым, она всегда угощала нас вкусным кофе с молоком, который долго кипел, пока не покрывался румяной корочкой.

Василий Васильевич любил Север, часто ездил туда работать на пленэре. Возможно, из-за холода у него развилась редкая болезнь, сохли сухожилия на руках и ногах. Он мужественно переносил это. Руки отказывали, но он ни на день не откладывал работу в мастерской. Сначала он левой рукой вкладывал кисть в правую, потом и левая рука обессилела.

Однажды Василий Васильевич попросил меня проводить его в мастерскую. Я замерла, когда он стал ногами выдавливать краски на большую палитру, лежавшую на полу. К кисти Софья Петровна приладила большой черенок. Василий Васильевич попросил меня вставить эту импровизированную кисть ему под мышку. Он начал писать, и я была потрясена – широкой щетинной кистью в негнущихся руках Василий Васильевич выписывал тончайшие нюансы. Он писал свой любимый северный пейзаж: на переднем плане темно-синее море, плывущие по нему рыбачьи баркасы, вдали – скалы. Красивая картина в темных тонах.

Прошло много лет, но у меня перед глазами так и стоит этот седовласый несгибаемый старик с горящими как угли, глазами и с бессильно повисшими руками.

Папа называл его «укором совести Масловки».

Давид Маркович Девинов-Нюренберг

Я смотрю на старую фотографию – Давид Маркович в военной форме с наградами, а выправка у него совсем не военная. Однако, несмотря на кажущуюся внешнюю хрупкость, он был необыкновенно сильным, кочергу легко мог завязать узлом, – что и проделывал на глазах у изумленных зрителей.

Юношей Давид Маркович участвовал в Первой мировой войне, был тяжело ранен и награжден за храбрость Георгиевским крестом. В 1918 году он добровольно вступил в елизаветградский революционный отряд стрелкомкрасноармейцем, а в 1920-м демобилизовался, не сделав никакой военной карьеры.

В молодости он был человеком веселым и отчаянным, что импонировало женщинам. Из-за своей первой жены Зинаиды он дрался на дуэли с ее тогдашним мужем. Со второй своей женой, Клавдией, Давид Маркович встретился в Туапсе в 1930 году, и потом они уже всю жизнь не разлучались. Это была дружная, приветливая семья: Давид Маркович, интеллигентный, блистательно остроумный и жизнерадостный, красавица-мама Клавдия Георгиевна Образцова и три чудные девочки – Айя, Лена и Аня.

До того как переехать на Масловку, они жили на Остоженке в огромной комнате с роскошными дубовыми паркетными полами (почему-то особенно запомнившимися Айе), с большими окнами и