Читать книгу - "Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн"

просил допросить моих свидетелей Оранского, Смоленского и члена управы Лукьянова.

Хорошо помню фамилию первого свидетеля, Ивахненко, который показал:

— Арендую городскую лавочку, задолжал в прошлом году городу сто восемьдесят пять рублей и не мог платить. Господин Волькенштейн предъявил ко мне иск. В суд я не явился, потому что должен. Присудили. Пришли судебный пристав и господин Смоленский взыскивать. Я просил не разорять меня и не продавать моего имущества. Господин Смоленский сказал, что не имеет права и надо переговорить с господином Волькенштейном. Пошел к нему. Любезный, ласковый, он расспросил, что надо, рассрочил мне платеж, дал записку к Смоленскому, которому уплатил издержки городу около двух рублей пятидесяти копеек, Смоленскому пять рублей и приставу один рубль пятьдесят копеек. Выплатил долг в течение шести месяцев. Зачем меня вызвали свидетелем, не знаю. Ежели по моему делу с управой, господин Ткачев оклеветал господина Волькенштейна, то он должен за это отвечать, потому господин Волькенштейн не только мне, но многим помогает и всегда говорит: городская управа не желает обижать или притеснять арендаторов.

Недоумение на лице Корсуна. Немало удивлен я. Ткачев застыл.

Я представил бесспорные письменные доказательства, что издержки за ведение дела два года тому назад получил в свою пользу Оранский, а в последние годы Смоленский, и оба они часть денег уделяют письмоводителю стола претензий.

Следующий свидетель (фамилии не помню) показал:

— Городская управа требовала, чтобы я освободил землю, захваченную мною на Нахаловке, и чтобы я снес постройки. Судья решил в пользу города. Жаловался в съезд, и он так же решил. Явился ко мне судебный пристав с господином Смоленским и вручили повестку. Взвыла жена, и я расстроился, но Смоленский меня успокоил, что зимой ломать не будут и что в городской управе могу расспросить, что дальше будет. В управе меня направили к городскому адвокату, которому рассказал о моем горе. Они здесь сидят. Ну, спасибо ему, разъяснил, что у нас будут мостовые и освещение, а платить будем посаженную плату, и об этом уведомят. Так все и вышло.

Корсун к Ткачеву:

— Если остальные ваши свидетели будут восхвалять любезность и доброту городского поверенного Л. Ф. Волькенштейна, то не угодно ли разъяснить, для чего это необходимо по делу по обвинению вас в клевете?

Ткачев усиленно дышал. В камере была трудно переносимая духота. Он напоминал большую хищную птицу, которая задыхается.

— Я прошу допросить свидетелей, это мое право.

Вызвали Онищенко.

— О клевете, — сказал он, — ничего не знаю. Меня защищал господин Волькенштейн в окружном суде по тяжелому для меня делу, и я был оправдан.

Корсун:

— Что ж, господин Волькенштейн хорошо к вам отнесся, не обижал, хорошее вознаграждение получил от вас?

В камере смешки. Онищенко:

— Век за него молиться буду. Верите, господин судья, не думал встретить такого человека. А вознаградил я его по моим средствам. Сказал ему: «Могу оплатить столько-то», — а он без возражений согласился.

Корсун:

— Повезло вам, господин Онищенко, а я слыхал, что господин Волькенштейн — дорогой защитник.

Смех в камере. Простодушный Онищенко начинает горячо меня защищать, полагая, что для дела это полезно. В камере стало весело.

Ткачев отказался от допроса свидетеля и заявил:

— Господина Волькенштейна я не знаю и не приписывал ему совершения действий, изложенных в жалобе. То, что я говорил в управе, относилось не к нему.

Корсун:

— Почему вы, господин Ткачев, не позаботились раньше разубедить и успокоить господина Волькенштейна? Почему вы привели свидетелей, которые, по-видимому, должны были подтвердить основательность вашего суждения в городской управе, намекавшего на несоблюдение интересов города, а преследование своих личных интересов в ущерб городских? Но пришли честные люди и подтвердили все хорошее в деятельности молодого адвоката господина Волькенштейна, в чем мы не сомневались, так как его деятельность на виду.

Корсун вошел «в раж» и деликатно разделывал Ткачева, который, еще более сжав губы, сверлил глазами судью, осмелившегося читать нравоучение ему, Ткачеву!

— Так что же? — обратился Корсун в упор к Ткачеву. — Вы, как я понял, торжественно заявляете перед судом, что ваш разговор не имел в виду оскорбить достоинство господина Волькенштейна и вовсе его не касается и он не имел основания обидеться?

Ткачев:

— Я уже сказал, а теперь еще убедился в том, что у него много доброжелателей, — подчеркнул Ткачев.

Корсун ко мне:

— Что вы скажете?

Петров, сидевший рядом со мной, написал:

— Черт с ним, не стоит добиваться осуждения, он получил хороший урок, ущемлен достаточно.

Я разделял этот взгляд. Дал небольшое объяснение и указал, что люди обязаны с величайшей осторожностью относиться к достоинству, чести лица, говоря о его деятельности. Подергал Ткачева и закончил:

— Не имея основания не верить пожилому человеку, отрицающему пред судьей и большим собранием горожан о какой бы то ни было своей вине предо мной и его утверждение, что он был плохо понят. Считаю своею обязанностью прекратить возбужденное мною дело.

Корсун:

— С вашей стороны ничего иного не ожидал и весьма рад. Настоящее дело прекращаем навсегда. Объявляю заседание закрытым.

Стали расходиться. Кто-то громко крикнул:

— Ткачев, кланяется тебе Байков!

Вытянувшись, ни на кого не глядя, Ткачев пробирался к выходу. Сидя в канцелярии с Корсуном, мы услышали шум. Открыли окно, увидели Ткачева, влезающего в свой экипаж, и услышали свист и улюлюканье некоторых из толпы. Распрощались с судьей. Петров и я решили пройтись пешком, чтобы освежиться после душной камеры и поделиться впечатлениями, ибо совершенно непонятно было, для чего Ткачев привел свидетелей. Загадка выяснилась.

— Добрый вечер, — окликнул кто-то, нагоняя нас.

Оказалось, Прилукин.

— Ну, господа почтенные, видали когда-либо одураченного негодяя? Хорош Ткачев! Это я его обработал. Зовет меня к себе Ткачев через одного неважного человечка. Пришел. Ткачев говорит: «Вы, говорят, хорошо ведете уголовные дела. Прочтите против меня кляузу и не можете ли мне помочь?» Разговорились. Тонко эдак намекает, что нужны свидетели, дает мне список дел, которые вел Лев Филиппович. Подсказываю, что если один-два человека подтвердят, что давали взяточку, и жалоба полетит к черту, а молодцу посрамление, если не больше. Старый сукин сын пришел в восторг. Я как будто стал смелее говорить, обещал оборудовать нужное. Он спросил: «А сколько будет стоить ваш труд?» Я будто обиделся. Помилуйте, говорю, Георгий Иванович, за честь считаю послужить вам, о деньгах поговорим после. Взял список. Поговорил с тремя-четырьмя имевшими дела с городом и от себя добавил приятеля моего Онищенко. Говорю, надо постоять за Льва Филипповича. Онищенко, конечно, с радостью. Утешил Ткачева, будет помнить. А вы небось удивились, когда узнали, кого вызывает Ткачев. Я был в камере, слышал происходившее и видел, как тонул Ткачев. Теперь он скоро от меня