Читать книгу - "Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I - Константин Маркович Азадовский"

тифа. Нездоровью способствовала и непосильная нагрузка – преподавательская, общественная, научная (особенно в 1923–1925 гг.). Сохранилось заявление Азадовского, поданное им в президиум педфака, с датой «29 апреля 1925 г.»: «Ввиду крайне тяжелого состояния моего здоровья и чрезмерной нагрузки меня академическими и профессион<альными> обязанностями прошу об освобождении меня от обязанностей чл<ена> Издат<ельского> бюро Иргосуна, где я являюсь представителем педфака»[48].

Рассказывая в письме от 7 марта 1928 г. Н. В. Здобнову о своей занятости, М. К. писал:

Тут и лекции, тут и Сиб<ирская> Жив<ая> Ст<арина> и Сиб<ирская> Энц<иклопедия>, тут и редактирование изданий Секции Н<аучных> работников[49] и работа в Геогр<афическом> О<бщест>ве, где волею судеб я сделался председателем[50], и т. д. и т. д.

Начиная с 1927 г. М. К. тяжело страдал хронической болезнью горла, то утихающей, то вновь обостряющейся. Необходимость находиться под постоянным медицинским контролем заметно осложняла жизнь; приходилось постоянно лечиться на курортах: в Кисловодске (сентябрь 1924, сентябрь 1927), в Теберде (август 1928), в Ялте (ноябрь 1928 – январь 1929). Главная же беда заключалась в том, что болезнь горла затрудняла университетскую работу; читать лекции, вести семинары, общаться со студентами и аспирантами – все это требовало напряжения голосовых связок. Врачи настаивали на прекращении педагогической деятельности.

Осенью 1928 г., получив в ИРГОСУНе многомесячный отпуск для лечения, М. К. отправляется (через Москву) в Ялту, откуда 14 ноября сообщает Е. В. Петухову:

Вот уже скоро год, как я страдаю горловым заболеванием, осложнившимся после гриппа. Перебивался, пользовался всякими паллиативами, – и, конечно, врачи категорически наложили табу на чтение лекций, на доклады и даже на длительные разговоры. Так очутился я в Ялте. Это еще не туберкулез, но нужно принять меры, чтоб и его не было[51].

А 5 января 1929 г. М. К. информирует М. П. Алексеева:

Мое лечение идет как-то скачками. Одно время чувствовал себя очень хорошо, теперь временно опять наступило ухудшение и предстоит еще, видимо, ряд операций, как здесь, так и позже – в Ленинграде.

Здоровье не улучшалось, и М. К. рассматривал даже возможность лечения в Западной Европе. «За это время, – сообщается в его письме к Алексееву от 1 мая 1929 г. (из Ленинграда), – я успел побывать еще у одного профессора – также крупного специалиста – и успел услышать еще одно новое мнение и скептическое отношение к возможности получить излечение за границей».

Нагрузка и нездоровье, в условиях нараставшего общественного недоверия к гуманитарно-краеведческим изысканиям, препятствовали также продолжению этнографической работы, в частности – экспедиционной. Еще в 1928 г. М. К. надеялся совершить поездку в верховья Лены по местам своей экспедиции 1915 г. и даже изыскивал необходимые для этого средства. Однако на заседании совета ВСОРГО от 23 октября 1928 г., состоявшемся перед его отъездом в Ялту, он заявил, что отказывается от своего намерения. Приводим выдержку из протокола:

СЛУШАЛИ:

Председателя ВСОРГО М. К. Азадовского о том, что он вследствие болезни не имел возможности совершить поездку на Лену, поэтому необходимо возбудить перед Обществом изучения Сибири и ее производительных сил ходатайство о разрешении отпущенные суммы израсходовать на издание трудов Тункинской экспедиции.

ПОСТАНОВИЛИ:

Возбудить ходатайство перед Обществом изучения Сибири и ее производительных сил о перечислении сумм[52].

Все это действовало на М. К. угнетающе. В конце 1928 – начале 1929 г. он, как явствует из сохранившихся писем, буквально «раздирается» между необходимостью расстаться с Иркутском (прежде всего с университетом) и нежеланием его оставлять. 22 мая 1929 г. он делится своими сомнениями с М. П. Алексеевым:

Жду письма о Ваших летних планах. К сожалению, мои еще не ясны, так же, как неясна и моя дальнейшая судьба. Никогда еще в жизни я не был в таком «смятении чувств»[53], в таком «фервиррунге»[54]. Возможен ли еще для меня педагогический путь? Или я должен «почтительнейше вернуть господу богу» свое профессорское звание, – не ведаю. И сам страшусь своей будущности. Иногда горло мое звучит как будто совсем хорошо, – но стоит мне поверить этому, – как я начинаю ощущать реальные результаты чрезмерно большой доверчивости.

Постоянно перемещаясь в конце 1920‑х гг. между Иркутском, Москвой и Ленинградом и готовясь, по-видимому, к расставанию с Иркутском, М. К. внимательно наблюдает за насыщенной научной жизнью в обеих столицах. Характерной приметой того переломного времени были ожесточенные дискуссии. Споры велись главным образом вокруг вопроса о «марксистском методе» – в ту пору допускались различные точки зрения. Тон задавали идеологи-марксисты: П. И. Лебедев-Полянский, В. М. Фриче и др. Их печатным органом становится «Литература и марксизм» (1928–1931) – журнал марксистской критики, истории и методологии литературы. Выражавший поначалу социологическую доктрину В. Ф. Переверзева и его группы, на рубеже 1920–1930‑х гг. журнал переходит к борьбе с «извращениями марксизма» и размежевывается с «переверзевцами».

М. К. внимательно следил за этими идейными баталиями. Марксизм как теория был ему всегда интересен; он изучал труды Энгельса (еще гимназистом), Плеханова, Луначарского, пытался разобраться в основах марксисткой философии, в ее терминологии и методологии. Отблеском этих «исканий» может служить его библиографическая статья «По вопросам „формы“ и „содержания“» (1926) – свидетельство его знакомства с работами В. Гаузенштейна «Искусство и общество: основы социологической эстетики» (рус. пер.: М., 1923), очерком К. Либкнехта «Искусство» (рус. пер.: М., 1924), книгой А. Федорова-Давыдова «Марксистская история изобразительных искусств» (Иваново-Вознесенск, 1925)[55] и др.

Поначалу марксизм воспринимался советскими гуманитариями преимущественно в социологическом разрезе. Анализируя то или иное произведение, ученый-филолог обязан был воссоздать социальный портрет автора (или героя), определить его «классовую сущность», идейный облик, влияние на современную литературную ситуацию… Такого рода подход встречался, конечно, и в русском домарксистском литературоведении, однако в 1920‑е гг. он становится доминирующим. Среди тех, кто не избежал влияния «социологизма», были Н. Л. Бродский, Н. К. Пиксанов, П. Н. Сакулин и, до определенной степени, братья Соколовы.

Не чуждый «теоретизирования», М. К. не мог остаться в стороне от этих «новых вызовов». Правда, в его работах начала 1920‑х гг. (например, в «Беседах собирателя») «социальный метод» ограничивался лишь традиционным для этнографа призывом изучать «состав населения данной местности»[56]. Но уже во второй половине 1920‑х гг. – по мере того как марксизм в СССР расширяет поле своего влияния – этот уклон становится очевидным. Мелькают «классовые характеристики», появляется новая терминология: «социальное расслоение», «классовая борьба», «пролетариат» и «буржуазия»; события культуры разделяются на «прогрессивные» и «реакционные» и т. д.

Еще находясь в Иркутске,