Читать книгу - "Династии Сперанских, Филатовых, Живаго, Овчинниковых и ХХ век. Записки счастливого человека - Алексей Адрианович Овчинников"

но колбасы не нашли ни в городе, ни на станции. Тогда по совету бабы Насти мы стали вскладчину покупать у соседей яйца и есть картошку с яичницей. Под такую закуску и остатки огурцов «табуретовка» после трудового дня шла прекрасно. Житье «на картошке» запомнилось мне песнями. В нашей избе жил Витя Новиков, в последующем отчисленный из института. Он был хорошим баянистом и взял с собой инструмент. Студент нашей группы Стасик Рыжов обладал сильным голосом, и вместе с Кирой Виноградовой они очень хорошо пели дуэтом под баян разнообразные песни. Мы все, как могли, подпевали им. Самой любимой песней был есенинский «Клен». Я до сих пор, слыша его мелодию и слова, вспоминаю вечера в глухой деревне и нашу группу, состоявшую из пяти мужичков и шести девушек, которые, лежа на полу в полутемной избе, пели хором под баян.

Третий курс был легче двух первых, но и здесь было много камней преткновения. Одним из них, бесспорно, была фармакология. При ее изучении нужно было запомнить массу латинских названий всевозможных лекарственных препаратов и их дозировки, что для меня оказалось очень трудно. Лекции по фармакологии читал всегда элегантно одетый профессор Василий Васильевич Закусов. Под стать профессору были и все его сотрудники, в том числе совсем молодой тогда будущий профессор Дмитрий Харкевич, с которым значительно позже я имел возможность довольно близко познакомиться.

После третьего курса была сестринская практика. Я получил разрешение проходить ее в нашей Деденевской больнице, где главным врачом работала незабвенная Лидия Александровна Преображенская. Я жил на даче и каждый день ходил в больницу, где сидел на приеме хирурга и терапевта, вел больных и сам выполнял мелкие амбулаторные операции. Сорок лет спустя меня пригласили на празднование 75-летия Деденевской районной больницы, и при большом скоплении народа я рассказал о своей в ней непродолжительной работе. Потом ко мне подошла старушка и сказала, что я был ее лечащим врачом, когда она молодой женщиной лежала в больнице по поводу острого аппендицита. И хотя я ее не запомнил, мне было приятно встретить одну из первых своих пациенток, сохранивших обо мне добрую память.

После практики нас вновь собрали в деканате и послали на месяц строить институтский пионерский лагерь, который впоследствии был превращен в загородное санаторное отделение. Весь месяц стояла очень хорошая погода, и мужская часть вынужденных строителей жила в сарае, стоявшем на краю леса, окружавшего строительную площадку, а приехавшие на стройку девушки спали в палатках. Мы корчевали пни спиленных деревьев, расчищая место для строительства зданий, а потом рыли котлован для погреба. Эта работа была очень малопродуктивной, и то, что мы сделали за месяц, экскаватор или бульдозер мог бы выполнить за один день. Но, во-первых, наш труд ничего не стоил, а во-вторых, входил в программу трудового воспитания будущих врачей. По вечерам мы иногда ходили в расположенный невдалеке дом отдыха на танцы. На четвертом курсе мы вновь окунулись в клинические дисциплины, но к терапии и хирургии добавились акушерство и гинекология, педиатрия, нервные болезни, психиатрия, урология, оторинолярингология и глазные болезни. Была целая куча никому не понадобившихся гигиенических предметов, организация здравоохранения, но они проскользнули, не оставив никакого следа в памяти. Зато запомнились лекции профессора Юлии Фоминичны Домбровской (кафедра детских болезней), которая хорошо знала моего деда и с которой мы в начале пятидесятых годов отдыхали в санатории на Рижском Взморье. Запомнился и знаменитый профессор Владимир Никитич Виноградов, арестованный и чуть не погибший в последний год жизни Сталина по памятному для всех «делу врачей». Студенты, да и многие врачи звали его Куца, так как он, заикаясь, перед продолжением почти каждой фразы произносил слово «куца». Так он и читал свои лекции, которые было трудно слушать, но по содержанию и подбору больных они были очень интересными. Но самой запоминающейся личностью на кафедре факультетской терапии был профессор Виталий Григорьевич Попов. У него была лысая, как коленка, голова, и он очень походил на американского киноактера Юла Бриннера из только что вышедшего в те годы на экраны фильма «Великолепная семерка». Он вел у нас занятия и читал некоторые лекции, которые мы слушали с большим удовольствием, так как читал он их прекрасно. Виталий Григорьевич был довольно суровым экзаменатором. Я сдавал экзамен по терапии ему и чуть не засыпался на его дополнительных вопросах. Но все же он поставил мне «хорошо».

Хирургию на четвертом курсе читал профессор Николай Николаевич Еланский, человек гигантского роста и размеров. Я сам видел, как он, положив взрослому мужчине на живот свою огромную руку, большим пальцем пальпировал подложечную область, а мизинцем доставал до лобка. Как такими ручищами он залезал в живот своим больным, для меня осталось неясным, но, говорят, оперировал он прекрасно. Во время операций он всегда сидел на большом мотоциклетном сиденье, привернутом к медицинской вертушке на трех ножках. При этом его голова была на одном уровне с лицами стоявших напротив ассистентов. Про Николая Николаевича ходило много анекдотов. По одному из них, он, зайдя перед заседанием хирургического общества в туалет, увидел стоявших у писсуаров профессоров Александра Александровича Вишневского и Бориса Николаевича Петрова (оба были маленького роста). Обернувшись, один из них сказал: «Николай Николаевич, только, пожалуйста, не надо через наши головы».

Кафедрой акушерства и гинекологии заведовал Константин Михайлович Жмакин. У него был одесский акцент, и, представляясь нам на первой лекции, он сказал запомнившуюся мне на всю жизнь фразу: «Здравствуйте, меня зовут Жмакин, моя специальность – женщины». Как раз на четвертом курсе я зимой почти на целый месяц уехал на сборы и соревнования в Бакуриани и пропустил почти все акушерство. Когда я вернулся, у меня была куча отработок, и я должен был много ночей ходить на дежурства в родильный дом. В унынии я пришел к главному врачу роддома. Им был незнакомый мне тогда Александр Львович Бейлин. Постучавшись в дверь, я тихонечко заглянул в кабинет и увидел худощавого, довольно молодого и очень загорелого человека. А когда огляделся, заметил на стене большую панорамную фотографию Главного Кавказского хребта, столь знакомого мне по летней поездке в Приэльбрусье. Тут мое настроение резко улучшилось: я понял, что встретил родственную душу. Бейлин оказался мастером спорта по альпинизму и, узнав, что я был на горнолыжных соревнованиях, без лишних слов зачел мне все отработки и подписал зачетную книжку. С тех пор мы с Сашей Бейлиным и его супругой встречались неоднократно, как на лыжах в Туристе, так и у общих знакомых. А в возглавляемом им родильном доме