Читать книгу - "Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин"

и так далее). Кроме того, видимо, это была еще и черта времени, «застойно-семидесятническое» — когда «пушкинистика» во всех видах процветала и была легальным способом декларировать свою приверженность «вольнодумству» (от швейцеровских «Маленьких трагедий» до балаяновского «Храни меня, мой талисман», от битовского «Пушкинского дома» до околозильберштейновского литературоведческого дискурса).

Однако и этого мало; было как будто и нечто более особенное, чем «Пушкин вообще», — конкретный пушкинский сюжет: «Пиковая дама». Схему «странных сближений» сложно предъявить «в карточках», однако «нечто эдакое», «диалог в пространстве культур», как сказала бы сама ИА, несомненно, есть; и вряд ли случайно в самом начале фильма режиссера О. Фокиной про ИА «Я давно иду по прямой»[577] звучит тема именно из «Пиковой дамы» Чайковского.

Этот пушкинский сюжет (история про бабушку (покашливание: «Бабушку»!), которой Сен-Жермен открыл тайну трех верных карт, и молодого человека, который пытается давить на нее — но остается ни с чем), некоторым образом, моделировал один из аспектов жизни ИА начиная с середины 1980-х, когда ей исполнилось шестьдесят и вокруг нее стали виться потенциальные преемники.

Курьезным образом, вырисовывалось формальное сходство и самой ИА с пушкинской «графиней», «бабушкой»: достигшая весьма почтенного возраста хозяйка особняка, владеющая чем-то таким, что крайне пригодилось бы и кому-то помоложе и поэнергичнее, расчетливому и с большими амбициями. Да и связанные с этим события развивались, в сущности, по описанному в «Пиковой даме» сценарию — героиня сообщала настойчивому молодому человеку заветную комбинацию карт и все было хорошо — до того момента, пока что-то начинало идти не так и вся выстраивавшаяся годами конструкция вдруг рассыпа́лась, а «сумасшедшая старуха» подмигивала неудачнику — и это он, а не она, оказывался в доме умалишенных.

Это комичное (или даже скорее komische — «странное», «причудливое») сходство двух «старух» ощущалось и окружающими, и самой ИА — которая тоже прекрасно понимала, чего хотят от нее амбициозные «молодые люди» из ее окружения, — и видела их сущностное сходство с пушкинским Германном; не исключено, ей доставляло удовольствие это курьезное «структурное» сходство самой себя с графиней (во всяком случае, ей нравилось, что мультипликатор Ю. Норштейн называет ее Графиня[578] — одно из ее «полуофициальных» прозвищ, которые она позволяла использовать при обращении к себе состоявшимся «в творческом плане» мужчинам, не слишком скрывавшим своего перед ней благоговения). Возможно, Е.В.ВК.ВГ. льстило, что в ее жизни вдруг прорисовывались странно узнаваемые линии, которые оконтуривали знакомую картинку, закручивались в один сюжет, складывались в «пушкинский антураж». Что в какой-то из своих ипостасей она не просто назначенный министерством чиновник, но роковая старуха, знающая нечто такое, чего не знает никто, — и при этом способная, если что, подмигнуть так, что никому мало не покажется. Возможно, она убедила себя, что ее окружение ждет не дождется ее смерти и полагает выжившей из ума — тогда как на самом деле это она, весьма в здравом уме, в состоянии довести до безумия всех, кого потребуется; и тем, кто пытается испугать ее пистолетом у виска, предстоит осознать это. Что, настоящая барыня, она сумела поставить себя таким образом, что любой визит действующего политического лидера воспринимается не как оказанная начальством любезность, а как визит к графине очередного Германна, надеющегося разузнать секрет политического долголетия (что характерно, итогом такого рода саммитов обычно оказывалась смена собственника какого-нибудь очередного здания, примыкающего к Пушкинскому). И что она была та Пиковая дама, которая в состоянии объяснить любому молодому человеку, чем закончатся — по крайней мере, в контролируемой ей сфере — его попытки урвать лишнее, отказавшись выполнять необходимое.

Особенно пострадавших от своей пиковой дамы германнов в Пушкинском было двое (из числа потенциальных преемников): оба, ощутив сначала тайную, а потом и явную недоброжелательность ИА, пришли к выводу, что ее иррациональная подозрительность относительно тех, кто, по ее мнению, пытается оттеснить ее с должности директора, выходит за рамки стандартов, принятых в современном обществе.

Один из собеседников автора — уверенный, что ИА на протяжении многих лет намеренно вводила его в заблуждение, обещая то, что заведомо не собиралась исполнять, — пришел к шокирующему выводу, что его директор «была психически нездоровой»[579] — и, раз так, каким бы вменяемым такой человек ни выглядел в отдельные моменты, в целом абсолютно неправильно, что Музеем, сложной организацией, в которой важную роль играют люди, десятилетиями руководит некто опасный для жизни своих сотрудников.

Разумеется, даже и абстрактная идея выявить, где проходит грань между «сложным характером» и самодурством, требовательностью и психотеррором (или, если угодно, мегерой — и фурией), кажется многим морально неприемлемой, а уж идея обсуждать гипотетические нейроотклонения ИА — абсолютное табу[580]; и все же отдельные респонденты «глубинных интервью» дают понять, что героине, как и другим реализовавшим себя посредством властных отношений людям, было свойственно то, что в (пара)психологии именуется «темная триада личности», для описания нарциссично-макиавеллических черт которой нередко используются — среди прочего! — такие метафорические определения, как «тиран» и «эгоцентрик».

Та же часть сотрудников ГМИИ, что на себе ощутили, каких вотановских масштабов мог достичь гнев ИА, придерживается скорее полусерьезной «готической» версии о «тайном помешательстве»; косвенным образом ее разделяли даже и более широкие слои населения, среди которых, собственно, и распространялись еще в начале 1970-х слухи о том, будто ИА, одержимая идеей стать владычицей собрания исключительно подлинников, по ночам бродит по своему музею и разбивает слепки скипетром; более того, мнимая безумица и сама любила цитировать, в качестве анекдота, эту клевету[581].

Трудно отделить искреннее возмущение от наигранного, но свидетельства видевших признаки психической аберрации в иррациональной подозрительности ИА в отношении любого, кто, по ее мнению, имел шансы сменить ее на должности директора, настораживают. Так, состоявший несколько лет в должности заместителя М. А. Каменский — которого она знала с детства — был однажды обвинен Антоновой в том, что он будто бы агент, засланный в ее Музей ФСБ и «Альфа-банком» и действующий в их интересах; также, в припадке негодования, она называла его «партийным боссом», притом что Каменский и в КПСС-то никогда не состоял.

Не менее озадачивающе выглядит рассказанная Каменским же история об агрессивной реакции ИА на публикацию в «Независимой газете» ее фотографии «в качестве Мадонны»; фоторепортер запечатлел ИА на уорхоловском вернисаже в 2000-м с младенцем М. Каменского на руках — которого, по словам мемуариста, она сама попросила подержать и «очень по-женски» с ним «понянчилась», называя себя «бабой Ирой» (а за несколько месяцев до того, очень тронув его сердце, «звонила и поздравляла его с рождением первенца»). На следующий день после публикации в НГ, подписанной «Директор с младенцем»[582], она вызвала Каменского к себе и — «в ярости, в