Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

— Не закрыто. Не спят. И не отвечают. Ну ладно. Мы войдем как домой, — сказала Людмила Букаевская. — А мы завтра уезжаем. Я пришла попрощаться. И вот твое белье.

Она присела перед Сергеем, положила ладонь на его голову.

— Это не конец, Сережа. Это только первое. Не убивайся. Все перемелется. Кончай-ка. Я пошла печку затапливать.

Дверь распахнула и не закрыла. Внесла дрова. Надрав коры с березовых поленьев, затопила печку. По комнате сразу пошло мягкое тепло. Дверцу с разгорающимся пламенем она не закрыла и по полу запрыгал свет. В комнате полутемно: значит, уже вечер. На улице женский голос звал: — Тега, тега... Куда вас черти утащили. Совсем дома не знают.

Сергей повернулся на бок, наблюдал.

Людмила сидела против печки на поваленной табуретке в куртке, узкой юбке и кроссовках. Не поворачивая лица, она сказала:

— Знаешь, я чьими дровами топлю? Председателевыми. Значит, это он тебя обогревает.

И показалась Сергею эта шахтерка Люда Букаевская неприкаянной, не умеющей никуда прибиться. Сидит, притулилась у чужого огня. Хорохорится. Пыжится быть сильной, а сама избитая всеми: как будто кто раньше времени с гнезда скинул. А пришла обогревать. И стало казаться Сергею, что он сильнее и взрослее ее. И вспомнил он бережную се руку на своей голове. И робость. И наготу се ног и грудей, утаенных сейчас одеждой' А тогда они были перед глазами всю ночь. Тогда такого сбивающегося чувства к ней не было. А сейчас поднимает и тревожит его неизведанной доступностью женщина.

Он встал, подошел сзади. Тронул руками лицо. Ощутил нежную прохладу кожи ее подбородка. Подавшись вверх, Люда запрокинула навстречу лицо. И Сергей в беспамятном движении приблизил к нему губы. Людмила встала и.уж совсем трезво, с голодным желанием поцеловала Сергея. Чувствуя, как колотится ее сердце, и уже не умея совладать с собой, проговорила, срываясь: — Постой. Сережа, постой. Это нс так надо. Смотри, у нас дверь нараспашку.

Потом он тайно, с падающим сердцем наблюдал, как она постелила свежую простыню. Сбросив куртку, уверенно, сознавая необходимость, задвинула занавеску. Страшная неизбежность действа поднимала сердце Сергея и оно обрывалось в пустоту.

— Я не думала, что ты такой большой, — проговаривала она, стоя близко рядом и не касаясь. В обморочном бессилии виделись ее глаза. Она тронула рукой его губы.

— Сере-е-ж а... Я знала, знала, что ты тогда меня оберегал. О-б-е-р-с-г-а-а-л... — наговаривала она. — Помнишь? Помнишь? Ты тогда сильный был... А сегодня извелся. Один... Ты думаешь — уже все? Уже все? Все у тебя еще будет...

Она трогала в наговоре его воротник, пуговицы его рубашки, расстегнутую грудь почти некасаемым движением с безотчетным желанием не сдерживать себя. Но она не приближалась к нему, а отступала, не отпуская руку. Он был рядом и уже понял* что она приткнулась к кровати и отходить больше ей некуда.

— Милый. М-и-л-ы-й, Сережа. Ты... Весь день... И-з-м-у-у-чился. Тебя таким нельзя оставлять. У тебя все будет. Будет...

— Сережка. Ну... погляди на меня. Ну, Сережа.

...— Мы сейчас есть будем. Я все принесла. Печку оживим. Чай будем пить. И... разговаривать. Ну, что ты... Миленький, Сережа. Лежи. Женщина берет права.

Она расставила на табуретке тарелку с мясом, нарезанным тонкими ломтями, соленые помидоры, огурцы, мед в стеклянной баночке, закрученной крышкой, стаканы.

Чай, крепко заваренный, настаивала она на жаркой плите. Кипяток в чайнике отставила на пол рядом с собой. Сформированный „стол“ пододвинула к кровати — блики огня доставали его.

— Сереж, а я знаю. Я тебя на целых два года старше. С ума сойти.

Она поглядела на него смело, не стыдясь.

— Давай вот. Пей чай. И больше ешь, — поднимала она к нему тарелку. — А то истянешься. Ведь не понимаешь ничего. Мальчик еще.

Потом она ходила на улицу. Долго ее не было. На ощупь накидывала крючок двери, чтоб не стукнуть. Убрала табуретки. И, как бы избыв все дела, нестесненно, почти ребячливо, юркнула в постель. И затаилась. Сергей, окаменев, боялся задеть ее, почувствовать рядом. И она не двигалась, сжалась в комочек. Не посягала.

— Когда я увидела тебя тогда, в первый раз, подумала: совсем мальчик, а кто попало к тебе не подступится. Глаза у тебя не детские. Глянешь на тебя и знаешь: тысячу раз ты уже в уме все перебрал — что сказать, как ответить. Позволить или не позволить. Ох, нелегко тебе будет жить. Вот зачем один лежал — вся подушка мокрая? Я знала, какой это для тебя день. И знаешь, что я т-е-б-е ска-ж-у... Хорошо, что так случилось... Надька — она не твоя. Ей такой, как ты, не нужен. Он — ее. А ты... Не нужна тебе Надька. Она никакая. Она — просто нагрузка. Она тебя никогда бы не услышала. Она не для тебя жена. А тебе судьба судила — севсем другую. Это я тебе говорю. Я умная. А ты этого не понимаешь. Лежишь — горе мычишь. А это счастье, что нечуткая баба с шеи. И радоваться надо. Ну...

Потом она долго не начинала разговора. Лежала не шевелясь, смотрела в потолок. А у губ ее, в самой нежной припухлости, наметилась маленькая морщиночка — у подбородочка округлого. От этого даже жалко ее и радости больше, что она рядом лежит.

— Сережа, а как ты решился меня обнять? Кто тебя так научил?

— Не знаю... Это как не я.

Она рассмеялась неожиданно. Вдруг повернулась, прильнула и ребячливо, не оберегаясь, стала целовать его. Отстранилась и осторожно, уже не требуя ничего, не намекая, тихо тронула губами его губы. Подержала так. Потом еще приложила их нежно, нечувственно. Но горячечная волна, подступившая к голове, их прикосновений уже не сдерживала.

Ушла она от него на рассвете огородом.

* * *

Соседская девчонка Полинка Чикалдина ворвалась в избу к Беловым с заполошными глазами и с порога выпалила: — Теть Фрось, теть Фрось! Включайте скорее радио. Про вашего Сережку говорят. Его песню поют. Да отставьте вы стряпню свою, а то опоздаете...

— Че ты так налетела-то. Прям испугала.

— Я как услышала...

Ефросинья отложила скалку, поспешила к репродуктору. Повернула эбонитовый кружочек.

И избу заполнил голос. Он был бережный, раздумчивый. Музыка ему нс мешала. Поймали его на полуслове.

...хотелось все это тебе показать.

Как себя, это белое утро открыть...

Две женщины