Читать книгу - "Жестокие всходы - Тимофей Николайцев"

ватажника предали Глине далеко не вчера, и его тело, конечно, не плавало до сих пор где-то у самой поверхности… Но ведь Курц и при жизни был мелким хером, мелким даже для своего возраста. Луций с Эрвином ведь просто так дразнили его поначалу — пока это прозвище не приклеилось намертво и не стало тому вместо имени. Так что, если во время похоронного обряда Духовники к не привязали ногам Курца чего-то тяжёлого, то его тело вряд ли погрузилось в вязкое Лоно Матери‑Глины настолько, чтоб достать его не хватило длины цепи.

Четвёртый проход приподнял над глиняным зеркалом явно старушечью ногу… и расторопный Уда вовремя успел сдёрнуть кошку, пока тело старухи не зацепило как следует и не поволокло. Лишь на пятый раз — Луций криками и понуканиями заставил возчиков утопить «кошку» поглубже — цепь потащила наверх что-то похожее… По крайней мере, тот тугой волдырь, что вспучился на поверхности Ямы вокруг натянувшейся цепи — хотя бы приблизительно напоминал двенадцатилетнего пацана своими размерами.

Кто-то вдруг протяжно завыл с того берега… и Луций, обернувшись, увидел тощего пса, заламывающего высоко кверху острую морду. Его было почти не различить за переменчивыми струями — когда Уда в сердцах запустил в пса каменюгой, тот отбежал на несколько шагов и совсем пропал из виду…

Сначала лошади тянули бодро… потом всё чаще начали оскальзываться копытами. Два битюга, работающие пристяжными — упирались, что было сил, полосуя свои крупы мускульными жгутами…, но Бледная кобыла всё равно не справлялась, выдыхалась на месте коренной. Под завывания Уды с того берега, Симон стегал её, вовсе не щадя. Лошадь уже в истерике затанцевала промеж понурых битюгов, завыделывала безумные вензеля копытами, прежде чем цепь снова подалась. Луций даже прижмурился, представив — как в глубине, среди липкого месива, медленно и постепенно переворачивается тело, уже, казалось бы, безвозвратно впаянное в глиняный пласт.

Орали возчики, уже не таясь… хрипели кони. Трудно, трудно быть ловцом человеков!

Но вот лоснящимся плавником поднялось над Ямой согнутое колено… вот выметнулась и опять упала тонкая мальчишеская рука — словно Курц сам пытался плыть к ним в грязи. Цепь волокла его лицом вниз, дважды вокруг него перехлестнувшись. Тело накрыло собой «кошку» — Луций отсюда не видел, за какое место она его зацепила. Хорошо бы хоть не за морду… Луцию совсем не улыбалось верховодить целой ватагой Кривощёких… и одного-то много.

Влекомое цепью дальше и дальше, это небольшое по размерам тело всё‑таки докувыркалось до самого берега — и там одним рывком выволоклось на край, размазывая глиняный берег так же рьяно, как недавно Симон подбирал куском хлеба кручёное с чесноком сало со сковороды. Едва подумав так, Луций снова почувствовал подступающий приступ тошноты.

Тело на берегу пока казалось совершенно бесформенным, лишенным малейших черт… Так выглядела бы кукла — только что слепленная, пока ей еще не вставили фарфоровых глаз и не поработали резцом над физиономией. Вместо резца был дождь — сёк и сёк тело сверху, постепенно очищая его от лоснящейся глиняной кожуры. Скоро обнажился под струями покатый упрямый лоб, отделились от головы и разом оттопырились уши. Одно из ушей было явно сломано… говорят, так часто бывает у удавленников — когда их душат полотенцем, перехлестнув им поперёк морды…

«Ничего… — подумал Луций, почти утешая это тело, что валялось сейчас перед ним, — У тебя ещё будет возможность поквитаться с ними… мой верный пёс».

Тело Курца выслушало это обещание. Потом в нём почудилось какое-то движение… тело будто бы вдохнуло, истомлённо приподняв ключицы. Но это, конечно, было не так — оказавшись на воздухе и выравнивая давление, оно постепенно надувалось плотным животом, до самого горлышка заполненным глиняной сметаной. Глядя на эти послесмертные движения, ещё Луций подумал, что если сейчас один из багров случайно пропорет Курцу кожу на животе — то фонтан ударит куда выше лошадиных голов…

Снова завыла собака, теперь совсем уж невидимая — пока они маялись и вдоль-поперёк якорили Яму, уже успело свечереть, и без того приглушённый дождём день стремительно тускнел, растворялся в небе. Уда наудачу швырял булыгами куда-то в сумерки… они звучно шлепали в них, расплёскивая жидкое, и вой после каждого неудачного броска смещался то вправо, то влево… и всё никак не ослабевал. Дождь усилился — замолотил мокрыми кулаками по капюшону, вминая брезент. Симон стоял над телом Курца — склонив голову, как гранитная статуя.

— Грузите! — велел Луций, когда сомнений в том, что этот глиняный Голем и есть старина Курц, уже совсем не осталось…

Глину уже целиком смыло с лица… только глазницы, залепленные вязким, ещё истекали тягучими рыжими слезами.

Под непрекращающийся тоскливый вой, возчики поддели тело баграми за распахнутые одёжные лоскуты — старались быть почтительными с покойником, насколько это возможно, и вроде нигде не продырявили самой шкуры. Теперь тело лежало на двух древках, как на носилках… и глиняный шликер стекал с него, неопрятной кляксой расплываясь понизу. Когда тело наконец подняли, чтоб унести на телегу — на побитой дождём траве остался его размазанный распростёртый контур.

К счастью, у дождя оставалась еще целая ночь, чтобы как следует прибраться за ними.

Совсем ни к чему ещё кому-то из горожан узнать, что из Похоронной Ямы сегодня кого-то выудили.

Глава 32 (всесильная, как денежная мзда, обро́ненная под ноги…)

Эрвин Кривощёкий всегда был уверен, что отлично умеет изображать из себя дурня… однако этих землекопов его ужимки совершенно не убедили.

Недобро на него поглядывая, мужики разошлись широкой цепью и как‑то сразу отрезали Эрвина от той части улицы, где начинались дома городской бедноты, разделённые дырявыми заборами — извечный путь для мальчишеского бегства. Пуститься от землекопов наутёк вдоль по тракту — было бы чистым самоубийством. Сколько бы он успел пробежать? Эрвин сразу представил себе, как его догоняет одна из этих цепных связок — перехлёстывая ноги под коленями и роняя его лбом об мостовую… и судорожно сглотнул.

Похоже, что над этой пятёркой верховодил вон тот здоровенный горбун — намётанным взглядом Кривощёкий сразу опознал его, как самого опасного. Несмотря на кривую шею, полностью утонувшую в плечах, он всё равно оставался куда выше, чем любой из окружающих его землекопов. Из‑за громадного роста, непропорционально укороченного этим шейным горбом, или же из‑за широкого плоского лба — в его облике Эрвину почудилось что‑то бычье, совершенно неукротимое.

— Ты чего это здесь отираешься? — голос у горбуна оказался напрочь сорванным — как у старого пса, излаевшегося до полусмерти… и при этом