Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

не хорошо, Евдокия Петровна, о Корчуганове судили. Обозвали. О нем плохо говорить нельзя... Бабка Ульяна увидела, что он „вестник". А я думаю: он у вас, может, пришелец. Он, может, и есть потусторонний. От него флюиды исходят. Он „знаменье" на землю принес, космический код.

Молодец я, — похвалила себя Людмила. — Религиозное словцо ввернула. — Эта старуха своим языком всю деревню заколебала. Ей надо на всю катушку выдать... — А вы так... Ведь это откликнется... Вам в избе-то одной жить. А в ней кто-то есть. Присутствует... Это доказано наукой. Присутствует, присутствует, — задавленным причетом выдохнула Людмила. Это она у деревенских баб подхватила или где вычитала, не помнит.

И обыденно перевернулась: — Бабка Шура, молоко-то я у вас дождусь?

* * *

Эта свиристелка в штанах... Наговорила. Лахудра беспутная. Ведьмачка. Все вслед смотрела...

Евдокия Баталова легла спать и все думала: накинула ли крючок в сенях? Накинула. Помнит, как нашарила его рукой в темноте, опустила бородкой в петлю. Или это вчера было? Проверить бы... Темень-то какая... А через всю избу надо проходить. Мимо телевизора, мимо стола, мимо... там он лежал. Все кажется — доски гроба и сейчас белеют. Стол этот треснутый надо вынести. Пол там просел у самого порога — щель образовалась. Занавеска шевелится — вроде как кто ее трогает. Что это я так подумала? Та шахтерка настращала. Че накинулась?:.

Евдокия лежала, а сверху в окнах двигался ветренный свет потухающих зарниц. Появился натужный шум — медленно продвигалась машина по избитым колеям. Свет ее фар через окна блуждающими экранами плавал по стене. Потом он от головы прополз через стену, отразив в ярких квадратах переплеты рам с четкими ветками и размытыми будыльями подсолнухов и пропал. Как кино оборвалось. После него стало еще темнее.

Ей хотелось, чтобы этот свет, из окон еще побыл перед глазами. В ярких экранах ей виделась живая жизнь. Но машин больше не было.

Что ж я уснуть-то никак не могу? Что ж сон-то не идет? Не идет. И тяжело-то как. Будто на грудь кто давит. Наваливается. Глазами вперился.

Она вдруг реально ощутила живую прислоняющуюся тяжесть и что-то приближающееся к лицу. Она поняла, что лежит с открытыми глазами, что стоит их закрыть, как сразу увидит перед собой темное чужое лицо. И она уже боялась его. Не хотела видеть. А тяжесть все сдавливала и сдавливала и не давала вздохнуть, шевельнуться, крикнуть. Ее кто-то живую цементировал. Она кричала, но крика не получалось. Он был задавлен. И все-таки сопротивлялась... И боясь, открыла глаза и лицо сразу отпрянуло в мрак к потолку, растаяло и тяжесть от рук и тела отступила. И она подумала осознанно: никого не было. Так что-то я... И только закрыла глаза, тяжесть и темное лицо снова навалились, сковали, высасывая силы. Да что же шевельнуться-то я не могу?

Она всколыхнулась с усилием, сбрасывая оцепенение.

Я же знала, что никого нет.

В полусонном сознании она помнила, что открывала глаза и видела только пустую темноту. Никого же нет... Нет... — помнила она, уже засыпая.

— А я, — отчетливо сказали ей.

— Ктой-то?

— Я.

Этот голос она слышала хорошо и не боялась его. Только не понимала: в сознании она или все это представляется ей во сне.

— Кто я-то?

— Душа твоя.

— Душа. Какая душа? Души нету.

— А я. Ты же меня слышишь.

— Душу придумали.

— Нет. Она есть. Вот же я.

— Человек умрет — все с ним сгнивает. Я же учила. В четвертом классе.

— Не отрекайся. Никуда ты не спрячешься. Я жива... — сказал знакомый голос.

— Ты же Сережка Корчуганов!

Она ясно увидела его лицо.

— Ну вот... ты же Сережа, — сдабривая голос, отметила она. — Чуть не испугал, анчутка.

— Недоразумение... Я твоя душа... Душа...

— Нет ее, нет, души-то. Все выдумки.

— А откуда же я все про тебя знаю?..

— Что знаешь, что знаешь? Все знаю про себя я только одна.

— Надеешься все утаить?

— Я про себя живу.

— Не утаишь. Я знаю — ты несешь зло. За это с тебя спросится.

— Я правильно жила... Что ты, Сережа. Хоть у кого спроси в деревне.

— Деревня под твоим гнетом. Все сплетничаешь... И в деревне все радости погасила.

— Напеть-то можно.

И меня обманываешь? Я над тобой дежурю... Я контроль твой... Помнишь, как мать к снохе сбагрила лежачую? Сама не работаешь, а сноха-то доярка — домой к одиннадцати ночи возвращается. Ты пришла к ней, вроде как мать проведать и при деревенских бабах давай из-под ног матери простыни выдергивать. Глядите, мать без догляда бросили. Вот нечистюля, вот нечистюля! Простыни месяц не стираны. Прям черные. Ты крикушествовала, чтобы сноху унизить. Ой неумеха! Надо так мать запустить больную.

А как после рыдала сноха? Как поклялась не пускать тебя на порог. Как сказала решительно мужу своему: пока буду жить, в избе нашей ее ноги не бывать.

И неподвижная твоя мать, пролежавшая полтора года, умерла не у тебя, а на кровати у снохи. Чужая женщина из-под нее горшки выносила.

— Она сама попросилась. То ли я ее куском попрекнула. Мать-то меня не объела бы...

— У чужих она умерла легче... К могиле-то ее тебе трудно подходить...

А еще...

Тебе не простится, что муж твой от стыда изошел. Умер, но так себя и не оправдал. Перед деревней не отмылся. А у тебя ума недостает перед ним повиниться. Он пришел... Помнишь?.. Он пришел из армии...

Андрон Баталов пришел из армии еще до войны. Высокий. Независимый. С открытым взглядом. В хромовых сапогах. В длинной шинели, полы — в пол, подпоясанный кожаным ремнем с блестящей пряжкой со впаянной звездой. В фуражке с рубиновой звездой над лаковым козырьком. Он подходил здороваться — мужики распрямлялись навстречу, поднятые вниманием. Деревня пребывала в торжественной гордости: ей казалось — она причастна к герою. Он, ее сын, с действительной пришел. Мужчина. Воин. Нашенский. Надежный. Андрон Баталов был вежлив, красив. Организован. Вышколен Красной армией. Неделю щегольски ходил Андрон по деревенским улицам — гостевал. Праздный. Вольный. А когда снял шинель... Озорно, весело и зло начал работать в колхозе. На конной косилке сваливал пшеницу. Бабы, радовавшиеся тому, как ровно умеет он сбрасывать с крыла срезанный и сбитый пласт, не успевали связать за ним свой рядок, а он уже гнал