Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

Лошади мокрые, очумевшие от хлестких окриков мальчишки-коногона, пахнущие потом, с пеной в паху и дикими глазами, почти в забытьи рвали постромки вдоль стены налитой колосом пшеницы. А потом... Заголосили бабы. И поехали на телегах с набитыми мешочками мужики на войну. Провожала деревня мужиков до крайних изб. И почернели сугробы. И замела черная поземка по деревенским улицам. И сразу подобравшиеся, построжев глазами,, поехали деревенские бабы за дровами, за соломой. Начали вывозить из продуваемых дворов смерзшиеся глызы - сами скотницы, сами доярки.

Писали мужики с войны письма, поддерживая неумелыми и родными словами силы и надежды. Сначала письма были частыми. А смерть начала прореживать поток треугольничков. И выли бабы и ребятишки в избах. Выкрикивали вдовы силы, исчерпавшись в тех криках до дна, так и не восстановившись потом до самой смерти. Обрывались ниточки войны с деревней. Сначала через одного, потом засияли бреши, потом остались одиночными вехами. И обозначились мужики только фамилиями на мемориальной доске у крашеного бронзовой краской солдата возле конторы под кустами. Больше двухсот фамилий...

— А ты во время войны не выла. Андрон, после четырех ранений и госпиталей, пришел живой с руками-ногами. Только семь ребер, раскрошенных взрывом, выбросил у него хирург. Разрезали глубокие складки щеки. И черен он стал лицом. Впала, ужалась грудь: довоенный костюм стал велик. На лацканах пиджака поносил он малое время свои ордена и снял. Не перед кем красоваться: в колхозе вдовы да ребятишки ненакормленные. И еще два мужика на всю деревню живыми вернулись — один без руки, другой ногу волочит, при каждом шаге морщится.

Поставили Андрона возить с фермы на маслозавод колхозное молоко. Бабам с этой работой не справиться: подними-ка полные фляги на телегу. В ней одной сорок килограммов. На заводе сними. Вылей. Андрон справлялся. Не престижная для фронтовика работа — не начальник. После войны мужики при должности. Воевал... С орденами пришел... Партеец и... — молоковоз. Доярки им довольны. Подсобит. Подхватит. Увидит — и всегда готов тяжесть облегчить. На ферме, где одни бабы, — мужик есть мужик. Шибко при нем не расскандалишь не поматеришься. Как-никак стыдно — баба. Как партейный выбран он в правление колхоза — „авторитет". И трудодни хорошие идут — полтора трудодня в сутки. По всякому ему работать приходится: и утром-то, чуть свет, он с молоком едет на маслозавод, и ночью-то, бывает, везет. Один. Никого рядом...

— И подмывает-то тебя, Евдокия Петровна, и злит его несообразительность: „Хоть бы раз догадался бидоном из фляги зачерпнуть. Все бы на простоквашу отстоялось. Все бы ложкой снимки сняли, да хоть чуток масла сбили. При молоке, а не выгадает. Ротозей неуступчивай".

— Помнишь, помнишь? Ты вся извелась. Всю тебя искрутило. На зло ему, чтобы подсказать, хотела дома из пустых фляг остатки в кастрюлю слить. Как накинулся: „ты меня с другими не равняй. У других совести нету и я свою за кружку молока должен заложить?"

Ты и на обед ему готовила пустые щи. Губы поджимала. К хлебу из клеклой муки сухую картошку ставила. „От малокровия у меня чтой-то голова болит. При таком питании..."

Андрон с сердцем откладывал ложку.

„Я же виновата. Прям обалдел. Езжай на МТФ. Там напейся. Бабы тебе, поди, прямо из-под коровы парного подносят".

И так каждый день.

Намекала. Склоняла. Куражилась. Унижала. Ты была поражена желанием брать даровое. Неучтенное — так тебе казалось. Терзаемая сознанием, что нс добираешь, ты ходила вокруг фляжного молока как измученная кошка вокруг чужого мяса. Ты создала в доме напряжение неудовольствия. Разрушила лад. Жизнь — занедужила... „Ой, он еще говорит! Растопша... Чья бы корова мычала, а твоя молчала... Бок у него болит... Надсажайся, надсажайся... Сила есть — ума не надо. Кажилься задарма"...

У тебя был большой запас подковырок, чтобы шпынять ежедневно.

Андрон входил в избу как во враждебную зону, в которой всегда приходилось сопротивляться.

И раз... Ты помнишь этот день? Помнишь... в сумерках перед рассветом он ехал переулком у своего огорода. У плетня приостановил лошадь. Снял с телеги флягу со сливками, перебросил через плетень в полынь — вернется, в погреб переставит. И надо же — соседский парнишка эту флягу увидел.

Собрались бабы. Флягу достали и привезли прямо в контору. ..Вот новость, так новость! Это Андрон-то? А еще партейный!" Стали ждать, когда он с завода вернется. Как по улице поедет? И он... мимо глаз... всей улицы... проехал...

Милицию не вызвали. В суд не подали. Простили: сливки-то колхозу возвратили. А он.. уже не было для него в деревне жизни. Никто не требовал от него оправданий. Только потерял он право глядеть людям в глаза. Жил он остатние годы как прокаженный... Казалось, деревней все забыто, забыто... Ан нет. Им не забылось...

И никто не знал, что тебя надо было выводить на суд...

— Что ты на всю деревню благостишь-то?

— Я голос подаю. Я называю. Я душа твоя...

И подмешивала ты менструацию в брагу зятю своему, чтобы к дочери присушить...

Тут Авдотья хватила ртом воздух как рыба.

— Нету души, нету... Отвяжись ты... Нечистый дух...

— Я всегда буду.

— Что хочешь-то от меня? Отпусти. Ну,отпусти. Ведь ты же... Сережка.

— Зачем заставила его эту черную бурду пить? Зачем принудила мужа флягу у людей украсть?.. А..? Я теперь тебя каждый день буду об этом спрашивать... сам все ниже и ниже клонился к лицу.

Она опять закричала. А крика не получалось — он был как в кляпе. И вдруг вырвался — будто его развязали. Она сама услышала его, проснувшись.

— Да что же это? — еще продолжала она видеть Сергея, но только уже проходящего мимо на осторожных ногах.

„Как с парнишкой встречусь-то теперь? Откуда он все знает-то? Кто рассказал-то ему?

— Чтой-то я? Ведь сон это. Приснилось...“

Она встала, а от наваждения не могла отойти. Изба всеми стенами смотрела на нее.

„Надо в церковь съездить. Свечку поставить. Андрона отпеть. Теперь, говорят, по бумажке отпевают. Сорок дней-то справила. Как надо все сделала — чтобы не приходил. А тут прибластилось так... Ссыкуха лупоглазая оборотня напустила... Этого косулядова-то правда не надо бы трогать. Али правда он все знает, че ли? Ой поладить надо... Напасть-то какая..."

* * *

Сергей сидел на веранде клуба, навалившись на обветренную стойку, смотрел вокруг и думал: