Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

дорога, убегавшая за кустарники и появлявшаяся на поворотах. А по сторонам ее поднимался сплошным ворсом пырей, вязиль. Розовыми головками цвел клевер и нехотя под солнечным маревом покачивался белоголовник. А в сенокос по растянувшимся вдоль Ини лугам поднимались стога и видны были их сбитые шлемы за кустами черемухи и крушины. И весь этот травяной ковер развалил огромный шрам. Вдоль земляного гребня лежали металлические трубы: водопровод для полива полей подключали к Ине.

А только что на Черном озере он видел накренившуюся насосную будочку. У подножия ее — цементную площадку, сползшую в береговой ир в глубину озера. Засосало в илистый берег огромный электромотор. Валялись гофрированные, как хоботы внеземных животных, из прессованной материи, толстые, пересохшие трубы.

Старый водопровод был брошен.

Вся некогда сооруженная поливная система расползлась, изоржавела, пересохла.

Ни трубы, ни мотор, ни шланги — ничто не убралось.

Брошено.

На лугах поливное устройство в удесятеренном масштабе сооружалось заново.

Недавно проезжал он с Юркой Карелиным через деревню Лебеди. Помнил: раньше в Лебеди нужно было въезжать через низкий деревянный мост. Шумно пробивалась в проран Иня. С моста в деревню дорога поднималась в гору. На возвышении по левую руку в ельнике стояла деревянная школа с окнами в резных окладах — бывшая церковь. Церковь не перестроенная, только купол, башенки и кресты сняты. Проедешь мимо и почувствуешь, словно нечто затаившееся мимо тебя проследовало.

Теперь там, где под сваями бурлила вода, Иню спрямили, пробили новое русло. Возвели новый бетонный мост — старый остался под ним. И старое русло Ини обозначилось узеньким ручьем и галечным плоским островком. Гору на подъеме выровняли бульдозерами, раздали и ее не стало. Школу на возвышении сломали. Ельник срубили. И на месте бывшей церкви только остатки заброшенной трухи и полынный бурьян. Шоссейный прогал ворвался в старую улицу, берегами подступил к изгородям, и они стояли у осыпающихся кромок. Шоссе в Лебеди не поднималось — оно деревню раздвигало, сразу брало.

А на улице Лебедей в самом центре на пустырях по обочине лежали старые бочки, остовы тракторных косилок, изогнутые фляги, изоржавевшие ванны, ночные горшки, детский велосипед, перевернутая вверх осью ручная тележка и сохли остовы берез с сухими, торчащими сучьями. Их белые кости пробивались сквозь бурьян. Стоял средь пустоши похилившийся бесхозный сруб. И будто оставленные за ненадобностью маячили поодаль домов в сухом выветренном навозе длинные скотные дворы с упавшими воротами и провисшими жердями. С дворов давними ветрами сорваны листы шифера и зияли на крышах черные бреши. И такие же дворы на отшибе за деревней стояли ' и в другой деревне — Кукане, которую проехали мимо. И словно жили в этих деревнях люди временной жизнью. Без хозяина. Без догляда. Без дыхания. Без энергии. А Лебеди — центр. Сельсовет. Не „Новая деревня" — уже исчезнувшая. Живет деревня „Лебеди" без внутреннего наполнения. А контора работает. Трактора гудят. Специалисты функционируют. А по жизни — ветер прошел. Порядок разметал. Все раскидал в ней и никому ничего собирать не хочется. Деревня обезволена. Порядок жизни разрушился. И нет над ней „СВЕТА". Он опал, сник. И не увидит ночное небо зарницу энергии над нею. „СВЕТ" погас... И в Сергее сокрытое блаженство детства отходило. ..

А какая же прекрасная в березовых лесах неоглядная даль...

— А грибов здесь сколько, — мечтательно изрек Юрка. — Поедем с нами осенью...

Сергей остановился у раскрытой двери: входить было некуда — невестка Ярыгиных мыла пол. На коленках глубоко подлезала под кровать, на которой лежал Иван Ярыгин. Увидела Сергея, одернула платье на бедрах, снова выжатой тряпкой в глубине доски протерла. Закончила, взяла таз, вышла из избы. Она недовольная вроде была, сердитая. И неизвестно на кого: на свекра или на Сергея.

От вымытого пола или от рукомойника в углу у двери несло гнилостной сыростью.

Иван Ярыгин лежал на кровати под байковым одеялом на сдавленной „подушке. Большой. Не побритый.

— Здравствуйте, дядя Иван, — сказал громко Сергей, силясь увидеть, спит он или нет.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал дядя Иван в потолок. — Ты, что ли, Сережа? А Генки-то нет. На работе.

— А я к вам.

— Садись где-нибудь. Вон на лавке. Отодвинь, если что там лежит.

— Как здоровье, дядя Иван?

— Лежу.

— Что-то никого нет?

— Один.

— Скучно так.

— Что делать. Это уж навсегда.

— Может, еще нет. Еще встанете. Врачи сейчас ого. Елизаров в Кургане. Ноги у Брумеля по косточкам собрал. Тот после этого еще два метра в высоту брал.

— Я с врачами много разговаривал. Сказали — отбегал.

— Может, не те попались. Может, другим кому написать?

— Ты, Сережа, жалостливый. Елизаровых придумываешь. Не мучайся. Я уже знаю — Елизаровых для Меня нету. У меня — все. Так на меня и смотри. Легче будет.

И правда, Сергею с дядей Иваном легко было. Почувствовал это Сергей и подумал: а дядя Иван еще и не старик, хотя уже и лет много. Еще здоровый. Грузный. Даже усов нет.

— И что, никакую операцию, что ли, сделать нельзя?

— Говорят, можно. Но — нельзя. Не берутся. Осколок у меня там большой. Заклинил. Его трогать опасно. С войны это. Сначала мешал, мешал... И вот — взял свое... А мне ведь, Сережа, люди не верят. Дескать — притворяюсь. Да и то — как поверишь. Я здоровый был... А это, чтобы от работы отлынивать, ногу волочу. И в колхозе говорили, и в деревне... лукавит, мол. Плохо когда не верят. А я тебе покажу... Вон на божничке. Достань. Подставь табуретку. Трубочка завернутая в газету за иконой. Нашел? Разверни. Что они у тебя вырываются? Много у меня их, снимков. Из госпиталя. Из больниц. И когда к операции готовили. Ты на окно наведи. Видишь? Белый такой. Квадратный. Осколок. В бедре. Он между головкой и шейкой какой-то, говорят. Не доберешься до него. Долбить надо... а все разрушишь. Не берутся... А он и так доконал... Всем людям про него не скажешь. Да они, Сереж, и не хотят слушать.

Дядя Иван замолк, не выказывая ни досады, ни обиды. Он глядел перед собой и говорил... не другим — себе. А другим что скажешь? С собой на тысячу рядов все переговорено.

— Услышал твою гармошку, показалось — Семен играет. Он ко мне приходил. Знаешь что?...

Тяжесть какая-то в дяде Иване ворохнулась. Он ремень, подоткнутый у края кровати, нашел, подтянувшись, пошевелил свое тело,