Читать книгу - "Темная сторона - Майк Гелприн"

– Кто поймал-то? – заорал откуда-то справа придурок Пача. – И как? Пускай людям расскажет.

Оказалось, что людям рассказать никак невозможно, потому что напоролся на изуверов немой Федотка, у которого вместо рта на роже черная дырка, словно это и не рожа у него, а жопа. Языка в дырке нет, и зубов тоже нет, а есть какая-то херня типа волчьего капкана. Так что говорить Федотка не умеет, только пузыри из дырки пускать может да херней своей щелкать.

– Ну а сами они чего? – не унялся Пача. – Сами чего говорят?

Колченогий Аникей скривился.

– Да кто их слушать-то станет? Лопочут что-то. Значит, так: кто их в расход пускать будет? Добровольцы есть?

Добровольцев почему-то не нашлось. Даже Прыщ не вызвался. Даже Филька, который весь шерстью зарос так, что и рожи не видать, одна шерсть во все стороны торчит. Даже шестипалый Кондрашка, что в прошлом году медведю голыми ручищами башку оторвал. Не знаю, трусили они все или другое что, но подалась я вперед.

– Ладно, – сказала, – бздуны. Я этих пидарасов сделаю.

Ирка, как обычно, от моего нрава в ужас пришла, хотя могла бы уже привыкнуть.

– Ленк, не надо, – принялась канючить она. – Пожалуйста! Пускай другой кто-нибудь, а, Ленк? Нехорошо это, неправильно.

Нет, она, конечно, Ирка-то, добрая, да еще и моя сестра. Но бывают моменты, что мне ее удавить хочется. Вот как сейчас, потому что от ее слов и соплей решимость моя ослабела и ощутила я себя последней сукой.

– Засохни, курва, – рявкнула я на Ирку. – Твое дело сторона. Поняла, манда худая?

Отодвинула я ее, придавила характером, хватанула себе ее руку с ногой и потопала к изуверам. Старосту колченогого отпихнула, злость в себе собрала, узлом закрутила.

– Все, падлы, – выдохнула, – хана вам.

Слова-то сказаны были, а злости все не хватало никак. Одно дело в лесу таких завалить – я в позапрошлом году, например, двоих уложила. Первого с трех ружей залпом, в упор. Второго прикладом, уже после того, как дал он по мне очередь и промазал. Я их потом под Иркины стоны и сопли ножом на куски кромсала. Но у этих двоих оружия не было. И как я ни ярилась, как ни заводила себя, руки на них не поднимались. Ни одна из трех.

Вихрастый парнишка обмочился уже от страха, кадык на тощей шее дергался взад-вперед, связанные в кистях ручонки ходуном ходили.

– Не н-надо, – запинаясь, пролепетал он. – Н-не убивайте. П-пожалуйста.

– Напрасно ты так, девочка, – сказал вдруг старик. – Зря. Потом жалеть будешь.

Страха в нем не было ни на грош. Стоял себе поджарый, седой, спокойный. Ростом за метр восемьдесят, почти с меня. Седьмой десяток он явно уже разменял. У нас до таких лет не доживали. До полтинника редко кто дотягивал.

– Что, мразь, зажился? – вызверилась я на старика.

Он скривил бледные тонкие губы.

– Послушай, дочка, мы…

Меня будто по сердцу плетью вытянули. Никто нас с Иркой дочками не называл, никогда. Ни мамка, истеричка и стерва, ни тем паче боров-отчим. Уродками называли частенько. Ушлепищем да Уепищем – с дорогой душой. В лучшем случае Шлепой.

– Жаба болотная тебе дочка, – выдохнула я вместе с остатками злости и добавила: – Пень трухлявый.

Ни малейшего желания бить и резать во мне не осталось. Он попросту нравился мне, этот старик, спокойный и бесстрашный.

– Все же послушай, дочка, – как ни в чем не бывало, сказал он. – Это очень важно, для всех. Мы сами к вам шли, понимаешь? Сами. Случилась беда: наши женщины…

Так я и не успела узнать, какая беда стряслась с изуверками, потому что за спиной грохнул выстрел, а миг спустя второй. У старика лоб треснул и раскололся, будто невидимым топором рубанули. У парнишки переносица влетела в череп. Оба рухнули, где стояли, а я, обернувшись рывком, увидела этого сучьего жеребца, гнилого пидора с ружьем в руках. Нашего с Иркой отчима с довольной улыбкой на гнусной ряхе.

Ох и вмазала я ему. Крайними руками в прыжке – «ножницами» по горлу, средней – сверху вниз, в лоб. Грохнулся этот гад на спину, я всадила ему в ребра ногой и поперла вперед, прямо на толпу, будто никого передо мной не было. Мужики и бабы шарахнулись по сторонам, и я сквозь образовавшийся коридор потопала прочь.

Ирка притихла, от попыток вернуть себе ногу с рукой отказалась, потому что знала: я не отдам. По проулкам вдоль ветхих заборов, худых плетней и заколоченных домов, чьи обитатели успели сдохнуть, я добралась до нашего жилища. Рванула на себя дверную ручку. Мирониха за кухонным столом жрала – жадно метала в хавальник ложкой из чугунного котелка. Ни слова не говоря, я подскочила, ухватила эту суку за шкирку, вздернула и вышвырнула в дверной проем, будто мешок с говном.

– Пошла нахер, курва, – напутствовала я улепетывающую на карачках Мирониху. – Больше не возвращайся, вонючка, – покалечу.

Я с грохотом захлопнула входную дверь. Шибздик безмятежно храпел на своем говенном матрасе.

– Вставай, бездельник, – гаркнула я на него. – Вставай, сказала, пидармот херов!

Шибздик

Когда мне стукнуло семь лет, батя сказал мамке, что я – чудовище. Случилось это через день-другой после того, как родилась Шлепа.

– Поделом мне, – батя тогда сказал. – За то, что курву за себя взял. Вот и приплод от нее – чудовище да уепище.

На следующее утро он ушел в лес и больше уже не вернулся. Он, батя, про меня знал. Сам допер, я ему не говорил ничего. Потом, когда выросла, доперла Шлепа. Вернее, половина Шлепы, левая: выудила, видать, из своих книжек. А мамка так ни черта и не догнала. Ей вообще мы были как от манды дверца. И когда еще при бате с будущим нашим отчимом путалась, и когда в дом его привела.

Батя за год до Амбеца родился, сейчас, если вдруг жив, ему уже сорок пять. Правда, вряд ли он жив, куда бы ни подался от нас. Их, доамбецовых, единицы остались, по пальцам пересчитать можно, и все на ладан дышат. Костлявая их уже для себя облюбовала, угнездилась в утробах, пустила ростки и жрет заживо. Я такие вещи вижу. Тем вижу, что люди за третий глаз считают. Только это, конечно, не глаз.

– Вставай, бездельник, – донеслось до меня сквозь дрему. – Вставай, сказала, пидармот херов!

Я продрал глаза. Крайние, потому что средний продирать было ни к чему: он у меня никогда не закрывался и все видел. Нет, не видел, конечно, а… Я для себя говорю «просвечивал». И просвеченное