Читать книгу - "Темная сторона - Майк Гелприн"

если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться, – задумчиво продекламировал Ильич. – О если бы предвечный не занес в грехи самоубийство… Боже! Боже!

Напряжение росло. Вторая сцена мерно катилась к концу. Ильич чуть ли не шкурой чувствовал исходящее от зрителя волнение, едва ли не пальцами осязал бьющую Андреича нервную дрожь. Так было всякий раз перед началом третьей сцены, потому что именно в ней впервые появлялась Офелия.

– Не сомневайся в этом, – бросила Офелия брату Лаэрту, едва третья сцена началась.

Андреич заплакал. Затрясся, размазывая слезы по щекам. Это тоже случалось не в первый раз. Офелия меняла образы, но голос ее на старой магнитофонной ленте оставался прежним. Машенькин голос, томный, грудной, с легкой, едва уловимой хрипотцой.

– Оставь нас с Машей вдвоем, – сквозь слезы попросил Андреич. – Выйди, ну пожалуйста. Я хочу побыть со своей женой.

Скрепя сердце Ильич кивнул. Великий Шекспир недаром сказал, что настоящий друг может терпеть слабости своих друзей. Какими бы страшными и отвратительными эти слабости ни были.

– Антракт, – объявил Ильич.

По приставной лестнице он полез наверх. Минут десять, уронив руки, стоял недвижно, скорбно потупившись. Затем осторожно заглянул в проем погребного люка.

– Вы закончили?

– Да. Можешь спускаться.

Офелия, разбросав руки, лежала на каменном полу навзничь. Туника-простыня на ней была задрана, ноги распахнуты во всю ширь, промежность бесстыдно раскрыта, бритый лобок залит мужским семенем.

– Ненавижу, – хрипло сказал Андреич. – Ненавижу ее, суку.

Ильич помолчал. Затем рывком поднял свою суженую, усадил, простыней прикрыл срам. Он не ревновал, почти совсем не ревновал, ну разве что самую малость.

– Продолжим? – несмело предложил он.

Зритель судорожно кивнул в ответ. Тогда Ильич сделал глубокий вдох, втянул в себя зловонный формалиновый воздух.

– Хорошо, – выдохнул он. – Сцена третья. Те же и Полоний.

В тексте использованы цитаты из произведений Уильяма Шекспира в переводах

М. П. Вронченко,

М. Л. Лозинского,

С. Я. Маршака,

Б. Л. Пастернака,

А. Ю. Чернова,

П. П. Гнедича,

П. А. Каншина,

Н. М. Сатина,

П. И. Вейнберга,

Т. Л. Щепкиной-Куперник,

А. И. Кронеберга

и в вольном переводе автора.

Трасса

1. Попутчик

Живорез увидел эту девушку в вагоне пригородной электрички и мгновенно возбудился. Он получал особое удовольствие именно от таких девушек и умел выделять их из толпы с первого взгляда. Эта была тоненькой, почти миниатюрной и очень хорошенькой. Но главное заключалось не в том: внешность Живореза мало интересовала, а между ног у всех одно и то же, он-то навидался девичьих промежностей вдоволь. Главное было в выражении чистого и нежного, почти детского лица, на котором гармонично сочетались благородство, доброжелательность и доверчивость.

«Одухотворенное лицо», – говорили люди, с улыбкой глядя на то, что неискушенный в духовности Живорез презрительно называл лицелкой. И момент, когда ужас сгонял с «лицелки» благородство и одухотворенность, превращая ее в уродливую маску обезумевшего, обреченного на смерть существа, приводил Живореза в полнейший восторг.

Именно ради таких моментов Живорез и жил. Воспоминания о них питали его несколько недель, а то и месяцев после смерти очередной жертвы. Первые три-четыре дня воспоминания приводили к возбуждению и оргазмам. Потом яркость ощущений пропадала. Живорез начинал забывать, как именно все было. Как заходилась хрипом избитая, изрезанная ножом окровавленная девушка. Как он, прорвавшись между распахнутых, разбросанных в стороны ножек, вторгался внутрь, одновременно сдавливая девичье горло распяленной пятерней. И как жизнь покидала жертву, а он изливался в нее, рыча и сквернословя до тех пор, пока лицелка не превращалась в застывшую посмертную маску.

Когда же воспоминания, наконец, теряли остроту, Живорез выходил на поиски новой жертвы.

Девушка сошла с электрички в Репино, Живорез спрыгнул на платформу за ней вслед. Кончался август, и, несмотря на уже наступившие вечерние сумерки, было достаточно тепло. Большинство пассажиров спешило по перрону к зданию станции, а пройдя сквозь него, попадало на большую и хорошо освещенную привокзальную площадь. Меньшинство же, миновав здание, спускалось с платформы на ведущую в восточную часть поселка асфальтированную дорожку. Девушка оказалась среди меньшей группы, и это Живореза вполне устраивало. Держась на расстоянии, он двинулся за ней следом.

Поселка Живорез не знал, в Репино был впервые, но это его не обескураживало. Он привык адаптироваться к обстоятельствам и надеялся на острое, едва не звериное чутье, которое до сих пор никогда не подводило. На счету Живореза было уже больше дюжины жертв. Он знал, что в розыске, но был уверен, что не оставил улик.

Девушка быстро шла по обочине длинной улицы, тянувшейся вдоль путей. В том же направлении вместе с ней двигалось всего несколько человек, и Живорез, обогнав последнего из них, приблизился. Он надвинул на глаза козырек спортивной кепки и шагал теперь метрах в двадцати от будущей жертвы, следя за ее причудливо меняющейся в тусклом свете придорожных фонарей тенью.

Спустя пару минут девушка свернула на уходящую вглубь поселка грунтовку, Живорез скользнул вслед. «Финляндская улица», – прочитал он надпись на табличке дорожного указателя. По Финляндской они прошли с сотню метров, Живорез уже дрожал от едва сдерживаемого нетерпения. Все его чувства до предела обострились, он воображал себя охотником, загнавшим дичь и теперь настигающим ее. Сейчас девушка неминуемо зайдет в какой-нибудь дом, и если окажется в нем одна, то Живорез не заставит себя ждать. Если же в доме будут люди, то придется вернуться назавтра, и тогда все произойдет в лесу, вон он чернеет в паре сотен метров по ходу.

Внезапно Живорез резко остановился и беззвучно выругался с досады. Хлопнула калитка тянущегося вдоль улицы забора, из нее на грунтовку шагнул парень. Он зажег карманный фонарь, луч осветил девушку. Парень заговорил с ней – было слышно, как он поздоровался. Живорез спрыгнул в кювет. Бесшумно ступая, прокрался по нему на десяток метров вперед и, жадно вслушиваясь, замер.

2. Старт

Я знал Катю Соболеву с детства. Мама, пока была жива, мечтала, чтобы мы поженились, ей очень нравилась Катя. Она всем нравилась, потому что была чудной, замечательной девочкой. Приветливой, доброжелательной и донельзя деликатной. Мама говорила, что, когда Катя радуется, ее глаза становятся бархатистыми. А стоит ей улыбнуться тебе, и кажется, будто по щеке нежно провели мягкой кисточкой.

Мне было пять лет, когда дед купил дачу в Репино. Помню, когда мы впервые приехали туда, я был вне себя от детского безграничного счастья. Еще бы: собственная дача, мне завидовали