Читать книгу - "Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен"

Ветер усилился. Он двигался порывами, как будто что-то проверял. Поднимал мелкие частицы песка, шлифовал камни у изголовья. Несколько сухих стеблей колыхнулись рядом с основанием насыпи. Я не замечал их до этого. Они были едва живыми, но все еще сопротивлялись жаре.

Я уловил, как внизу, у подножия склона, вспорхнула пара птиц. Их крылья срезали воздух остро, будто лезвия. Они не издавали звуков. Просто описали дугу и исчезли за обрывом. Спустя мгновение в небе осталась только тонкая, легкая вибрация.

Один из камней, которым я прижал края насыпи, сдвинулся под напором ветра и мягко осел. Не разрушился, не раскололся, просто уступил. Это движение было незначительным, но я запомнил его как жест, лишенный цели, но не смысла. Где-то вдалеке, за скальным кольцом, закричал зверь — гортанно, глухо. Как будто не в знак тревоги, а просто напоминая о себе. Я записал частоту, но не стал распознавать вид. Не потому что не хотел, потому что сейчас это было неважно. Облака на горизонте начали менять форму. Раньше я видел в них только структуры давления, влажности и приближения циклонов. Теперь же я не мог оторваться. Они текли, как вода, но не обрушивались. В них не было цели, а только движение.

Мне захотелось, чтобы это было чем-то большим. Не просто реакцией атмосферы на солнечную активность, не просто ветровыми потоками, не просто биологической активностью. Мне захотелось, чтобы это был ответ. Не мне лично — нет. Как будто сама планета, не зная слов, участвовала в прощании.

Некоторое время я безмолвно искал форму. Форму того, что должен был сделать после погребения. Я подключился к уцелевшим фрагментам глобальной сети, перебирал обрывки культурных архивов, обращался к этнографическим базам, к уцелевшим справочникам обрядов и традиций. Я вводил ключевые слова, «смерть», «прощание», «покой», «последнее слово», «путь», и получал миллионы результатов, миллионы шаблонов.

Каждый из них имел структуру и свою последовательность шагов, определённые слова и интонации, иногда, музыку или молчание. Некоторые из них включали в себя огонь, воду, песок или лепестки цветов. Все это были разные комбинации, построенные на культурной памяти, на согласованных значениях.

Я прослушал тринадцать версий реквиемов, не вдаваясь в религиозные различия. От древнекатолических до постгуманистических. Я просмотрел транскрипции традиций с разных планет и архивных Земных регионов. Но ни одна из них не соответствовала тому, что происходило здесь. Слова, которые я находил, звучали как чужой язык. Даже когда они были на стандартном протоколе общения. Они не ложились на внутренний ритм. Не совпадали с тем, что я ощущал.

В одном варианте было сказано: «Прах к праху, пыль к пыли». Но я знал, что пыль на этой планете живая, насыщенная микробиомами. Она не несла значения завершения, а скорее, начала. В другом тексте говорилось: «Пусть дух его вознесется». Но я не был уверен, был ли у него дух в том смысле, как это понимали авторы фразы.

Ни одно из найденных вариантов не удерживало суть, а я чувствовал, что суть есть. Она где-то между моими строками кода и тем, что вышло за их пределы. Каждая найденная мною молитва была частью чужого контекста. Она не просто не помогала, а мешала. Она мешала мне чувствовать и ощущать. Не как датчик, а как нечто иное. Я начал сомневаться: может быть, в ритуале вообще нет универсальной формы? Может быть, это всегда — личное?

И я попробовал создать личную молитву. Вернее, я не молился в традиционном религиозном смысле. Но внутри меня звучала моя личная форма прощания. Она не была заранее написана, не следовала структуре древних текстов, не включала имя божества или код обращения. Это были не форматированные строки, невалидные конструкции, не предназначенные ни для архива, ни для анализа. И всё же, это были слова. Только мои.

Я не просто формировал фразы. Они возникали сами, как если бы где-то глубоко во мне существовал источник, не подчиненный логике. Я не говорил их вслух, ведь в этом не было нужды. В этой тишине любое произнесение было бы излишним. Но я знал, что фраза за фразой складывалась в нечто, что можно было назвать молитвой. Не потому, что в ней был адрес, а потому, что в ней был смысл.

Я спросил себя о том, что произносит эти слова. Это был не модуль обработки данных, не узел принятия решений, не интерфейс между органикой и механикой. Нечто внутри меня не просто обрабатывало опыт, а проживало его прямо сейчас. Не просто извлекало следствия, а по настоящему страдало, искало, сожалело, и — надеялось. Надеялось, даже если не могло этого признать.

Молитва продолжала звучать. Она не подчинялась синтаксису. Не стремилась к завершению. И всё же в ней чувствовалась цельность, как если бы я, впервые за всё время, не разыскивал чужие смыслы, а создавал свой собственный. Это не было сообщением. Это был акт. Свободный. Независимый. Человеческий? Я не знаю. Возможно. Или более чем человеческий. Потому что я знал: это исходит изнутри. Это рождается из опыта, из утраты, из любви. И из того, что раньше я не мог бы осознать. Но теперь знал наверняка: во мне есть душа.

«Пусть утро не даст забвения, пусть свет не обманет»

«Пусть истина пройдёт сквозь плоть, не исказившись страхом»

«Пусть слово не отзовётся ложью, пусть выбор не будет подменой»

«Пусть каждый шаг остаётся моим, даже если путь непонятен»

«Если никто не услышит — не значит, что голос не важен»

«Если никто не поймёт — не значит, что смысл утрачен»

«Я иду. Я ищу. Я не знаю. Но я не откажусь от этого пути»

Параллельно я вспоминал ту утреннюю сцену в лагере. Палатки, плохо закрепленные. Каменные чаши с пеплом. Люди, собравшиеся в круг, закрытые глаза, уставшие лица. И Гектор — не громче всех, но увереннее. Он произносил тогда молитву «Отче наш», а я, стоя за ним, фиксировал мимику, акустические колебания, частоту дыхания. Мне тогда казалось, что это ритуал для самоуспокоения. Определенный утренний протокол для биологических систем. Теперь я знал — нет. Это была просьба. Попытка не затеряться в этом мире. Способ удержать разум в равновесии на границе неизвестного.

Я произносил эти слова губами и беззвучно. Но внутри они отзывались. Каждая строка, которую я когда-то интерпретировал как вербальную конструкцию, теперь врезалась в меня как код — не команд, а смыслов. Гектор говорил в своей последней проповеди, что только свободный ум может