Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

– Не надо. Да не надо, говорю.

Она влезла на мокрую скамью с ногами и свитер натянула на коленки. Мокрое дерево. Интересно, а ляжки бы к нему прилипли, как в жару? Было уже темно, и фонари – просто стеклянные шары на клумбах и на живых изгородях, белые стеклянные шары – горели не все. Гюрза ещё уселся спиной к свету, так что она видела только силуэт. Сначала они сушат мокрое, потом берут еду из воздуха, а потом тебя все забыли.

И Гюрза тоже сел на мокрую скамейку – хмыкнул, поморщился, смахнул налипшие листья, но ничего не сказал. Пахло сырой землёй и снова свежей краской. Может, сработало бы просто спрятаться? Заныкаться в спальню, или в туалет, или в кладовку рядом с кухней, или в подвал на трубы и дождаться, пока Гюрза устанет её ждать. Может, не будь там Гюрзы, все её и вспомнили бы. Как понимать-то, кому верить, кому нет?

– Я хочу тебе рассказать один секрет, – сказал Гюрза, ставя на стол фонарь со свечкой. – Потому что пообещал им заплатить. Но секреты нельзя рассказать в землю, можно только кому-то. Поэтому ты.

Он подождал ещё немного, цокнул языком. Кружка возникла у него в руках, не на столе, и он немедленно пролил что-то очень сладкое на и без того мокрую столешницу. Пахло печёными яблоками и корицей. Отвратительно.

– Пей, – сказал, двигая чашку к Карине. – Не надо простужаться в пику моему отцу, это чревато.

– Что это вообще? Я хотела бы знать, что в этой чашке.

– Всякие ягоды, сбор. Как компот, только горячий. Вроде ещё и с мёдом. Пей давай.

Оборотневый свитер правда согревал – и шерсть на самом деле оказалась мягкой, гладкой, а не колючей, как сначала показалось.

– Погоди, оборотни – это при луне которые? Мне хочется знать, кто такие оборотни.

– Да, из людей в волков и обратно. Кое-кто их тут вычёсывает. Не обязательно даже при луне, там длинная традиция.

– По-моему, ты не хочешь рассказывать этот свой секрет.

– А кто хотел бы? Давай, ты делаешь глоток – я говорю. Даже если ты всех нас теперь ненавидишь, лучше здоровой это делать. Даже если соберёшься драться.

– А твой отец мне так и даст с собой подраться.

– Ну может, и даст, чтобы пар-то выпустила.

Как бы так завтракать (и ужинать, и обедать, и вообще жить в замке), чтоб Ференца теперь совсем не видеть?

– Когда магия пробуждается, это очень больно. Я имею в виду, не магия игры, а та, которая в тебе. Обычно в детстве.

Карина сделала глоток просто по привычке – и обожгла нёбо и губы, чуть кружку не уронила. Этот стол весь теперь будет в дождевой воде и пролитом компоте, а по тону Гюрзы – как будто в пролитых слезах. Или в воображаемых непролитых, хотя, наверное, они бы этот стол просто разъели, как мгновенная ржавчина.

– У отца начинается с огня, и у меня так же. Ну, начиналось. Это… Как у вас называется? Высокая температура? У нас лихорадка. В идеале на лоб кладут холодное.

Карина тоже болела в детстве, и не один раз. Вкатывали такое, что от боли всё остальное как-то забывалось. Ну жар, подумаешь. Хотя она тогда довольно часто решала и что умирает, и что это всё равно.

– Пей. Руки ноют, ноги ноют. Всё горит, всё дрожит. И в идеале же ты всё это потихоньку переводишь на предметы – какие-нибудь железные шары там раскаляешь. Башмаки стальные, если у кого-то сохранились. Я флюгер нагревал, отец не знаю что. На предметы и на учителя ещё. Если он тебя за руки берёт – бывает легче, как будто по нему это течёт, весь этот жар.

Карину никто за руки не брал.

– У нас в мире можно закончить всё это проще, ну то есть как проще. Если перевести всё это во внешний огонь, во вспышку, то тебе станет легче. Тебе этого прямо хочется. Только тело твоё ещё к магии не привыкло, оно долго приноравливается, и, если выпустишь сразу много огня наружу, он тебя и охватит. Он волшебный, конечно, то есть даже горелым волосом не будет пахнуть.

Карина молча пододвинула к Гюрзе свою же кружку, он так же молча ткнулся туда носом. Почему, где бы ты ни рос, – тебе так плохо?

– Отец, когда ему сказали не переводить всё это во внешний огонь, конечно, не послушался. И вспыхнул. Учитель может взять огонь себе и погореть вместо тебя, он-то привычнее, но его учитель сказал: «Вот видишь, как бывает» – и ничего себе брать не стал. Вроде урок такой. И когда папа увидел, что я тоже… тоже не удержался и тоже вспыхнул, он взял мой огонь себе, чтобы мне никогда не было так больно, как было больно ему, – вот и весь секрет. А я ещё тогда даже толком не верил, что он мой отец.

Голос у Гюрзы сделался хриплым, и, может, он специально сел против света – чтобы Карина не заметила, плачет он или нет.

– А вы не вместе жили?

– Нет, не вместе.

– А вы… Ты что, смотрел, как он горит? Я бы хотела знать, смотрел ли ты, как твой отец горел магическим огнём.

– Это не так долго и длилось. Он хотел уйти, но там не всегда это получалось. За меня раньше никто никогда не лез в огонь. Это из древних времён – испытание на терпение, и вот мы все проваливаем и проваливаем… Меня тогда ещё Каштаном звали, детское имя. Я потом сам сменил. Огонь такой прозрачный, таким мягким кажется, а на воздухе вспыхивает точно как обычный.

– Надо всем вместе подходить к ребёнку.

– Что?

– Надо всем вместе подходить к ребёнку, кто умеет, и забирать этот жар, чтобы ничего не вспыхнуло. Чтобы никто не горел. В жопу ваши нормативы.

– Нормативы – это такие испытания?

– Угу, угу.

Карина сидела – локти на стол, голову на локти; свитер всё ещё мягкий. Гюрза-Каштан сидел неподвижно, даже ветер как будто волос не касался. А потом кто-то зашуршал листьями, зашумел, продираясь через ветки и через кусты, и сшиб ногой фонарь, и сказал:

– Днём с огнём!.. Хозяин вас только и ищет, срочная тревога.

Гюрза спросил:

– А что русалки не запели?

– Так потому и не поют, что слишком срочная. Хозяин с ног сбился, а они тут пиво пьют.

– Это не пиво, – сказала Карина, распрямляясь. – И пусть хозяин ваш идёт туда, где… солнце не светит.

– Я передам, –