Читать книгу - "Художник из 50х Том II - Сим Симович"

За окном садилось солнце, окрашивая небо в розовые тона. Гоги сел за стол, достал папку с раскадровкой. Работа продолжалась — та самая работа, ради которой стоило терпеть все условности и компромиссы.

Именные часы отсчитывали секунды, приближая его к той минуте, когда «Василиса и Дух леса» предстанет перед взорами самых влиятельных людей страны. И тогда станет ясно — оправдал ли он вложенные в него надежды.

Гоги проснулся в пять утра, хотя будильник был заведён на шесть. Организм сам подстроился под новый ритм — ему требовалось максимум времени для работы. Он быстро умылся, позавтракал и уже в половине седьмого был в студии.

Охранник удивлённо посмотрел на него:

— Товарищ Гогенцоллер, вы что так рано? Рабочий день ещё не начался.

— Для меня уже начался, — ответил Гоги, поднимаясь по лестнице.

В пустой студии царила особая атмосфера. Никого не было — только он, листы бумаги и карандаши. Идеальные условия для концентрации. Гоги включил настольную лампу, разложил раскадровки и принялся за работу.

Сцена за сценой, кадр за кадром — он методично прорабатывал каждую деталь. Движение персонажей должно было быть безупречным, каждый жест — выразительным, каждая композиция — гармоничной.

— Тридцать седьмой кадр, — бормотал он, рисуя Василису в момент первого разговора с Лешим. — Она наклоняется вперёд, показывая открытость. Руки слегка протянуты — жест доверия.

Карандаш двигался быстро, уверенно. Годы практики позволяли рисовать почти автоматически, не отвлекаясь на технические детали. Вся энергия уходила в творческий процесс.

К восьми утра, когда в студию стали приходить сотрудники, Гоги уже закончил раскадровку целой сцены. Двадцать кадров за полтора часа — рекордная скорость даже для него.

— Георгий Валерьевич, — заглянула Антонина Ивановна, — может, кофе принести?

— Да, большую чашку. И пирожков, если есть. — Он не поднимал головы от работы. — И попросите всех меня не беспокоить до обеда. Только по очень срочным вопросам.

Кофе он выпил, не отрываясь от рисования. Пирожки съел одной рукой, продолжая другой делать наброски. Каждая минута была на счету — фильм должен был быть готов в срок.

Борис Анатольевич принёс новые эскизы персонажей. Гоги пробежался по ним взглядом, сделал несколько пометок красным карандашом.

— Хорошо. Василиса почти готова, но сделайте глаза чуть больше — в мультипликации крупные глаза лучше читаются. Воевода отличный, но добавьте морщинку у левого глаза — след от старой раны. Это добавит характерности.

— Будет исполнено, — кивнул художник. — А когда посмотрите остальные эскизы?

— Вечером. Сейчас нельзя отвлекаться.

К обеду Гоги почувствовал, что спина затекла от долгого сидения. Он встал, сделал несколько упражнений прямо в кабинете, размял шею и плечи. Пять минут на разминку — и снова за стол.

Обедать пошёл в заводскую столовую, но даже там продолжал работать. Доставал блокнот, зарисовывал идеи для будущих сцен. Борщ и котлету съел машинально, не чувствуя вкуса.

— Товарищ директор, может, отдохнёте немного? — спросила буфетчица Мария Петровна. — Совсем замучились.

— Отдохну, когда фильм закончу, — ответил Гоги, уже поднимаясь из-за стола.

Во второй половине дня к работе подключились аниматоры. Они приносили первые пробные кадры — простейшие движения персонажей. Гоги просматривал каждый, делал замечания.

— Василиса идёт слишком быстро. Она не торопится, а задумчиво прогуливается. Замедлите движение в полтора раза.

— Леший появляется слишком резко. Он древний, мудрый — его движения должны быть плавными, словно дерево, качающееся на ветру.

— Воевода держится слишком прямо. Да, он военный, но на нём лежит груз ответственности. Плечи чуть опущены, голова слегка наклонена вперёд.

Каждое замечание требовало переделки, но Гоги был неумолим. Фильм должен был быть безупречным — никаких компромиссов с качеством.

К вечеру он чувствовал себя как выжатый лимон, но работать не переставал. Включил настольную лампу, заварил крепкий чай, продолжил раскадровку.

— Сцена в священной роще, — бормотал он, рисуя древние дубы. — Камера медленно поднимается снизу вверх, показывая величие деревьев. Свет пробивается сквозь листву золотыми лучами.

Рука уже болела от постоянного рисования, пальцы судорожно сжимали карандаш. Но останавливаться было нельзя — в голове роились идеи, требуя воплощения.

В девять вечера заглянула уборщица Мария Ивановна:

— Товарищ директор, может, домой пора? Поздно уже.

— Ещё часок поработаю, — ответил Гоги, не отрываясь от листа.

— Да вы совсем себя не жалеете. Так можно и здоровье подорвать.

— Здоровье восстановится, а время не вернёшь.

В десять он наконец отложил карандаш, посмотрел на результат дня. На столе лежали готовые раскадровки четырёх больших сцен. Полноценный дневной объём работы для целой группы художников.

Домой он приехал совершенно измотанный, но удовлетворённый. Прасковья Николаевна встретила его с тревогой:

— Георгий Валерьевич, да вы еле на ногах стоите! Что с вами?

— Работаю много. Нужно успеть в срок.

— Так нельзя, здоровье важнее всякой работы.

Но Гоги уже поднимался по лестнице. Принял горячий душ, выпил стакан молока и рухнул в кровать. Сон был глубокий, без сновидений — организм восстанавливался после марафонского дня.

Утром всё повторилось. Подъём в пять, быстрый завтрак, студия к половине седьмого. И снова работа, работа, работа. Карандаш, бумага, бесконечные кадры, рождающиеся под его рукой.

Так прошла неделя. Гоги работал по четырнадцать часов в сутки, с короткими перерывами на еду и сон. Сотрудники студии смотрели на него с восхищением и ужасом — такого трудоголизма они ещё не видели.

— Он работает как одержимый, — шептались художники. — Словно от этого фильма зависит его жизнь.

И они были правы. От этого фильма действительно зависела жизнь Гоги — не биологическая, а творческая. Это был его шанс создать нечто великое, оставить след в искусстве.

К концу недели усталость накопилась критическая. Руки дрожали от перенапряжения, глаза слезились от постоянной работы при искусственном освещении. Но результат впечатлял — половина фильма была детально проработана в раскадровках.

— Георгий Валерьевич, — сказал Борис Анатольевич, — так дальше нельзя. Вы себя убиваете.

— Стахановцы на заводах работают с такой же отдачей, — ответил Гоги. — И ничего, выполняют планы.

— Но там другая работа. Физическая.