Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

– Скажи отцу, – и если б эти два слова были камнями, то это были бы самые горькие камни за всю Каринину жизнь. Лизнуть опасно. Гюрза как будто собирался навсегда уснуть.

– Ой дурак, ну вот что я ему скажу? Что я ему скажу, вот чтобы что, а? «Ваш сын наслал на гостью тёмный сон»? Чтобы он опять расстроился?

Причитала та самая русалка, которую Карина вчера спихнула со стула. Волосы у неё были разделены на пряди и завёрнуты в фольгу, и когда она всплёскивала руками, фольга тихонько издавала этот свой фольговый звук – между шуршанием фантика и гулом жестяных крыш.

– Она очнулась, – сказал Гюрза. Он до сих пор не встал с её кровати, но так вцепился в матрас, что остались вмятины. Может, прорвал даже. – Я сам скажу отцу. Ты тоже вправе меня заворожить, если захочешь.

– То есть – заворожить?

– Ну, погрузить в сон… Ты что, не поняла, как это делается?

Русалка скорчила рожу и опустилась на ковёр рядом с Кариной.

– Сидела ногти красила, – поделилась, – и волосы, а тут от вас таким безумием пахнет. Ты как, в порядке?

Вставай, вставай-вставай, только хотела хвост почистить, тут вы двое, вставай, говорю, ну чего сидеть-то, да он пытался только напугать, кто ж думал, что ты свалишься.

– А ты что, всех вот так с размаху погружаешь в сон? О, и Семён тоже из-за тебя стал привидением?

Русалка и Гюрза переглянулись.

– Нет, – сказал Гюрза. – Я вообще ни к кому не прикасаюсь магией. Я и тебя-то думал только в чувство привести. Лучше бы это всё порвал на ленточки.

Он говорил медленно, и по щекам стекали капельки – будто умылся, но когда ему умываться?

– Что ты порвал бы?..

– Что-нибудь, что сотворил. Твою одежду. Обещал не развоплощать, а больше ничего не обещал. Было бы равноценно. Но отец…

– Да ты совсем обалдел?

У Карины аж голова кружиться перестала. Какое там багровое сияние, какая темнота, когда он собирался у неё отнять…

– То есть тебя волнуют эти тряпки, а не то, что ты могла заснуть невесть на сколько?

– Да не заснула же!

Она стояла над ним в уцелевшем топике – на миг почувствовала, как тот обвис лохмотьями – ах нет же: ленточками! – ленточками, он сказал; стояла, уперев руки в бока, впервые чувствовала себя старшей из двоих. Гюрза смотрел снизу вверх – но глаз не отводил. Это же не вода по лицу – это пот течёт.

– Ты что, так за меня перепугался?

Гюрза не ответил. Русалка медленно крутила на палец прядь волос в фольге.

– Сожжёшь, – сказала Карина. – У тебя волосы и так не очень.

– Да ну что ты говоришь! У нас краски нормальные.

– Я хотел только напугать, – сказал Гюрза. – Я хотел только напугать, но эта штука…

– Дрянь, а не штука, – сказала русалка. – А я, кстати, Франтишка. Вот спасибо тебе, Франтишка, что вбежала вовремя!

– Это ты что, сама себя благодаришь?

– Но ты сама-то молчишь! А ещё Ференца гость.

– Вот ведь, – сказала Карина.

Сама бы она, если бы вдруг красила голову и собиралась что-то отскребать с хвоста, может, и не пошла бы никуда.

– А я-то тебя скинула со стула.

– Вот-вот!

– Хочешь кофту нормальную? Гюрза бы сделал.

– Да я вам что теперь, источник кофт?

– Нормальные у меня кофты и так, – оскорбилась русалка. Как её? Франтишка?

Гюрза повторил своё:

– Когда ты скажешь отцу?

– Да никому я не скажу, я что, стукачка?

– Кто-кто ты?

– Опять понятия замкнутого сообщества, – сказал Ференц, входя в комнату. Как же Карина его ждала, оказывается, – сама не понимала. Но Ференц смотрел только на Гюрзу. – Что тут случилось? Сам расскажешь? Франтишка, милая, у тебя время хвоста.

– Да, – сказал Гюрза. – Я расскажу, я собирался просто…

И вот пока он не сказал чего-то глупого, Карина выдохнула первой:

– Мы играли.

Глава 11

– Мы играли, – повторила Карина.

– Нет, – сказал Гюрза.

– Как интересно. То есть кто-то из вас врёт?

– Угу, – сказала Карина. – Просто этот вот выпендривается.

Она не поднимала головы, но всё равно знала, что Ференц сейчас смотрит на неё. Под некоторыми взглядами чувствуешь себя самым одиноким существом на свете. Как когда Катька отняла последнюю жвачку и ещё и смеётся, а тебе лет шесть. Или как когда закрывают в туалете, потому что орала на тихом часе, а тебе вообще четыре, и ты не умеешь ещё читать надписи, чёрные на зелёных стенах. Хочешь нарисовать сердечко, но ведь нечем.

– Отец! – Гюрза вскочил. – Вот зачем ты её допрашиваешь?

– А кого, – спросил Ференц, – тебя, что ли?

Или как будто вызвали к доске, не помнишь ни отрывочка, а все вдруг замерли, как кролики, и уставились на тебя пустыми глазами. Потом-то перестали вызывать, как раз когда ей стало всё равно, но вот сначала…

– Ну и зачем ты стала его выгораживать?

И ведь она же отнимала его время, время Ференца, – в этот самый миг крала, когда стояла, специально наклонив голову, не глядя в глаза, уперев взгляд в ковёр, как будто была циркулем. Дура. Шмыгнула носом.

– Отец, не…

В интернате пахнет лежалой сыростью, топкой овсянкой, запрещёнными духами. Там бы она была на своём месте. Там, по крайней мере, всем всё равно, кто кого погружает в сон.

Так увлеклась тем, что она теперь как циркуль – смотреть под ноги Ференцу, не на него, на туфли только, или что это – тапки? – кошмар какой-то: главный в замке, а носит тапки-туфли с острыми носами, – так увлеклась этими тапками, что, когда прозвучал хлопок, сперва решила: это муху. Это муху кто-то шлёпнул.

– Ещё раз ты такое обо мне подумаешь, – сказал Ференц, а Гюрза почему-то не отшатывался, а, наоборот, поймал его руку, прижал к щеке.

Линия циркуля была нарушена – теперь между Кариной и Ференцем вклинился Гюрза. Сыростью и овсянкой больше не пахло – только мёдом и немного водорослями.

– Отец, – откликнулся Гюрза вполголоса, – отец, ты под игрой сейчас. Нельзя же при чужих.

– Да какая она чужая, вон как за тебя вступается. Начал игру кто?

– Я, – влезла Карина. – Я его – как бы сказать? – на слабо взяла, вот.

– Да не было там никакого «на слабо», – отмахнулся Ференц, – можно так не стараться. И речь не о том.

– Я попытался её в сон погрузить, – объяснил Гюрза, – то есть попытался напугать, но соскользнул в игру.

– Да что такое эта игра ваша?!

– Игра, – сказал Ференц, – игра диктует поведение.