Читать книгу - "Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева"

– А почему расстроила?

– Потому что обидела вашего плаксу.

– Кого, не слышу?

– Вашего любимца.

– Мне показалось, ты сперва сказала «плаксу». Забирай. Никто не будет отнимать твои сокровища, даже если ты вдруг отобрала чьи-то чужие. Это не так делается.

– Вы меня вышвырнете?

– Уже вышвырнул, смотри. Сидишь и смотришь на цветы.

– Так не бывает.

– Смотри-ка: клевер, лютики, кипрей… Кого же из них не бывает? Или нас с тобой?

Клевер и лютики. Она вскочила и пнула розовый клевер, и белый тоже, не просто наступила, а вбила в землю, растрепала и втоптала, размазала в кашицу, и руку жгло ещё – потому что нельзя карать цветами! Ференц мог в комнате запереть, мог отнять вещи, лишить обеда, смену длинную назначить – а он привёл смотреть цветочки! Как так можно?..

Глаза жгло, и горло будто бы пытались натереть на тёрке.

– Ненавижу вас.

– Что-то ты быстро перешла к этому выводу. Прибереги до финала. Дай руку, пожалуйста.

– Отстаньте от моей руки! И я нормальная, я вам не эти все, и я не буду!

Чего она не будет, не успела сказать, потому что глаза намокли, вот же гадость, да никогда они не мокли, даже когда она ещё не была сама по себе сила, даже когда втолкнули в мужской туалет, даже когда…

Ференц фыркнул – не фыркнул даже: громко выдохнул через нос, – но Карина-то чуяла, что он смеётся, и так и сказала:

– Что, если вещи у вас тут какие хочешь, то и смеяться можно, да?

– Просто ты говорила – Семён плакса, а сама даже руку дать боишься.

– Да я не боюсь!

– А зачем ты терпишь боль?

– Потому что, – Карина даже придержала раненую руку другой рукой, как будто та, первая, могла бы потянуться к Ференцу сама по себе, – я не слабак, чтобы на каждую царапину…

– У вас у всех там такие понятия? Дай руку, говорю, больно не сделаю.

– Я не хочу.

– А я хочу. Давай, не трать же время.

– Что вам за дело до моей руки вообще?

– Не люблю лишнюю боль, – он поделился, как будто сам только сейчас всё это понимал, как будто бы они курили за проходной. – Она бывает неизбежная, необходимая, но эту мелочь-то зачем терпеть? Как муха над ухом жужжит. Дай уберу.

– А если я себе нос разобью, вы что почувствуете?

– Как интересно, – он всё-таки дотронулся и до костяшек рассечённых, и до распухшей почему-то до сих пор ладони – кончиками пальцев. Щекотно, стыдно. – А если ты нарочно себе разобьёшь нос, я Гюрзу попрошу тебя лечить – и развлекайтесь как хотите.

– Вот спасибо.

Руку он как-то – ну, загладил? Зашептал? Она стала нормальная, не розовая, тонкая снова, и ранки затянулись – даже те, что старые, и не болело больше. А всего-то он пальцами поводил туда-сюда на этом лугу.

– Ты умирала, Карин?

– Если только когда маленькая.

– Нет, насовсем? А Семён умер, и это помнит – так, тебе для сведения.

– А вы мне руку лечите.

– А чем твоя рука ему бы помогла? И твой ошейник мне зачем? Вот если ты стекло поможешь обточить – ещё куда ни шло, а так – смотри на цветы.

– Чтобы плакать и позор?

– Позор – твои учителя. Вот кто внушил, что от помощи нужно шарахаться, те и позор.

– Нормальные они там. Вы бы сами с нами…

– У меня в подчинении драконы, и русалки, и взрослые призраки, и минотавры, например. Почему-то ни на кого из них я не срываюсь.

– Да вы бы видели…

– Смотри, вон там ещё цикорий есть.

Глава 10

От запахов кружилась голова – от запахов, от исцеления руки, от Ференца, который снова говорил «бедная девочка», от сот, которые он сотворил. Тупо из воздуха!

– А вы научите?

– Не всем это дано.

– Что, вы считаете, я отсталая?

– Только ты таковой себя считаешь.

– Ещё Гюрза!

– Гюрза пока к тебе присматривается, а если напускает важный вид, так ты ведь тоже, просто на свой лад.

– А как понять, могу я делать штуки или нет?

– Делать штуки… Время покажет, подожди пока немного.

– Это я в вашем замке буду самой скучной?

– М-м-м, – сказал Ференц, потому что жевал воск, – м-м-м, только не скучной. Да ты попробуй, до реки дойдём – умоешься.

Соты текли – вкуснее мармелада, слаще долгого утреннего сна, слаще каникул. Мёд искрился на солнце. Ференц отломил кусок сот и кусок хлеба – мягкого, пухового – и протянул Карине.

– Что, мёда никогда не видела?

Тот, который Карина ела в интернате, напоминал усталый мокрый сахар или, наоборот, подсолнечное масло: или слишком густой, или какой-то уж совсем бесстыдно жидкий. Здесь мёд как будто сам по себе порождал лето.

– Кусаешь соты. До реки дойдём – умоешься.

– Вы всегда по два раза повторяете?

– Привычка.

Он растянулся на траве, и ни один дурацкий муравей не заполз ему под рубашку; даже шмели не трогали их соты, их мёд. Вот бы Катьку сюда. Вот бы их всех.

– Я к вам чего шла.

– А?

– Я хотела навестить. Вы говорили: сможешь навестить, когда захочешь.

– Да, а ещё я должен тебе пудинг, Гюрза обмолвился. Когда захочешь, но не на следующий же день. Дорога ещё не просохла, погоди немного.

– А вы научите меня сотворять соты?

Какая дорога?.. Почему она просохла? Почему за историю с Семёном и стеклом ей не вломили, а вот – дарят мёд и клевер? Иногда проще ничего не выяснять, а спрашивать о текущем, о заметном; пусть остальное остаётся на обочине, остаётся у берегов, ну а саму Карину понесёт река – дальше и дальше, всё страннее и страннее.

Что он сейчас скажет? Что соты сотворять умеет только он? Что классные вещи вообще умеют делать только он и его сын, а остальные им за это подчиняются? За помаду. В интернате он стал бы королём всего – за помаду и за футбольные мячи…

– Да это скучно, – сказал Ференц, – было бы чему учить.

– Скучно?..

Он что, дурак? Скучно сотворять шмотки, и еду, и чёрт знает что ещё?

– Вы когда-нибудь жили в общей спальне?

– Ну, положим, не жил.

– И клетку небось не носили одинаковую.

– Полосочку носил.

– Вы сейчас шутите?

– Да не сказал бы.

Он первым встал, и вытер руки о траву, и двинулся к реке. Невозможно сердиться, когда никто не делает взрослое лицо, не тыкает