Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

Но ничего не происходило...

А старуху я то и дело встречал на улице. Она словно специально искала моменты, чтобы попасться мне навстречу. Сначала при этих встречах я краснел, опускал глаза и ускорял шаги. Но так было дважды или трижды. Я скоро понял, что это доставляет ведьме ехидную радость. И разозлился. При очередном столкновении не отвел глаза, а прямо, неотрывно глянул в ведьмины очи с бельмом. И она растерянно замигала. А в следующий раз старуха сама отвела взгляд. И зашагала быстрее. И сделала вид, что вообще меня не знает...

Жаль только, что наше полено не спешило угодить в печь. Оно по-прежнему лежало в верхнем слое дров и не попадало старухе в руки. Я отлично знал, где оно, видел его издалека в щель забора. А ведьма, как назло, брала дрова с другого края поленницы.

Так прошла неделя. Мы с Володькой советовались: может быть, переложить наш снаряд на противоположный край штабеля? Но тут наступили теплые безоблачные дни бабьего лета, и печные трубы дымить перестали...

Ясная погода не принесла ясности моей душе. Наоборот, в ту пору я ощутил первые сомнения.

Подумалось как-то: а что, если мы не рассчитали заряд и он угрохает старуху? Или ее больную сестру?

„Да не угрохает никого! Только печку тряхнет!" — успокаивал я себя. Но у опасливых мыслей есть свойство: появившись однажды, они словно въедаются в мозг. И скоро мне стало казаться, что старуху разнесет в клочки наверняка.

Нельзя сказать, что я жалел свою обидчицу. Но все-таки... А главным образом я жалел себя. И Володьку тоже. Каково нам будет жить на свете, если до конца дней будем помнить, что угрохали человека (пускай даже ведьму и злодейку).

По словам взрослых, у меня было „чересчур богатое воображение", и я отчетливо представлял похороны старухи. У ворот ее дома (с выбитыми стеклами и обугленными рамами) стоит молчаливая толпа. В руках у многих венки и букеты. Раздается заунывное пение, из ворот выносят длинный черный гроб, над краем которого — крючконосый бледный профиль с серыми космами и выпуклыми веками закрытых глаз. Но даже сквозь пелену век я ощущаю бельмастый взгляд старухи. Мы с Володькой в сторонке от всех жмемся к забору и боимся смотреть друг на друга и на людей...

— Доигрались, — горько шепчет Володька.

И это еще не самый худший вариант. Может случиться и так, что милиция догадается, кто виновники зловещего преступления. И тогда... Нет, нам с Володькой ничего, наверно, не будет — с третьеклассников какой спрос? Но ведь за маленьких отвечают взрослые! И что, если маму, как год назад дядю Митю, отведут в здание суда, окружат часовыми с наганами и прочитают приговор?...

Конечно, я твердил себе, что никто ничего не узнает и не докажет. А страх внутри меня твердил другое...

Сказать об этом Володьке я не смел. Ведь он так старался устроить партизанскую операцию! За мою обиду хотел отомстить! И теперь, конечно, не простит мне отступничества. Сочтет дезертиром и трусом. Открыто, может быть, и не скажет, но презирать в душе станет обязательно.

Володькиного презрения я не перенесу...

А тут еще — вот уж одно к одному! — взял я в библиотеке и разом прочитал „Пиковую даму". Детское издание — крупный шрифт, цветная обложка, большой формат. На обложке — игральная карта со знаком пик и портретом дамы. Ну, дама как дама. Но потом, приглядевшись, я обнаружил, что дама она — только в верхней части карты. А в нижней — перевернутый портрет старой графини! И, естественно же, графиня — копия старухи.

Этого еще не хватало! Значит, она будет мне являться по ночам, как графиня являлась Германну?

Во всех этих событиях мне начала чудиться суровая закономерность. Я в то время много думал про судьбу (о которой часто, вздыхая, вспоминала мама). И теперь мне казалось, что замыслив суровую месть, я пошел против судьбы. Ведь, скорее всего, именно она тогда в саду наслала на меня старуху.

Сама ведьма была, конечно, зла и несправедлива. И заслуживала мести! Но что, если старухой водили высшие силы, которые хотели ее рукой воздать мне за грехи?

За какие?

Ох, было за какие.

Хотя бы за краденую монету. И за то, что постоянно врал маме, будто сделал все уроки, а на самом деле, не сделав и половины, убегал на улицу. И за то, что, получивши после долгого стояния в очереди семейный хлебный паек, съедал на ходу привесок, а дома невинно Говорил: „Не было". И за трусость, когда девчонки прыгали в кучу песка с пристройки, а я не решался, а когда, наконец, решился, икал после этого целых полчаса „как обморочный петух“ (по словам Галки). Да, если вспоминать все, ,с ума сойдешь...

Так я мучился целые дни, с утра до вечера. А иногда и ночью... Впрочем, не все время. Иногда тревога отпускала меня, и казалось, что все мои страхи пустые и дело кончится легкой встряской печи —,как задумано. Так этой ведьме и надо! Но потом сомнения возвращались.

И я не выдержал!

Однажды днем, когда старуха ушла из дома, я снова прокрался на ее двор. И стянул со штабеля проклятое полено!

Я сбежал с ним в лог, чтобы там уничтожить смертоносный снаряд.

Я презирал себя и со стыдом думал: „Что будет, если узнает Володька? Он ведь такой догадливый!" Но в то же время было на душе великое облегчение.

Оставалось решить: что делать с поленом?

Сперва я хотел закопать его на глинистом склоне. Но тут же подумал: а что, если склон размоет дождем, полено кто-нибудь найдет и сунет в печь?

Старуха-то — она хотя бы виновата передо мной, а тут пострадают совсем невинные!

Пустить полено по ручью куда глаза глядят? Но опять же — вдруг кто-то выловит?

Оставалось одно — утопить.

Нелегкая эта задача — утопить полено. Попробуйте сами — поймете. Но я справился в конце концов. Отыскал на ближней свалке чугунное колесо от тачки, примотал его к полену обрывком проволоки и бултыхнул все это хозяйство в ручей. На самом глубоком месте.

Может, и сейчас, через сорок с лишним лет, лежит оно там — сейчас, конечно, пропитанное водой, безвредное...

Домой вернулся с ощущением тихого счастья. И на радостях показал язык портрету графини на книжной корке.

Показал... И опять задумался.

Выходит, старуха осталась в этом деле победительницей? Злорадной и торжествующей. А я — по-прежнему — побитый,