Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

Меч булатный, щит зеркальный,

С чистым золотом доспех.

Очень много там Сокровищ.

Хоть зарыты — не беда.

Вот когда мы их отроем,

Каждый скажет: это да!

В то время я впервые узнал смысл выражения „вертикальный" (раньше как-то не доводилось), и слово это мне ужасно нравилось. Потому-то и появился в стихах вертикальный колодец, а уж для рифмы к нему — зеркальный щит. А по правде говоря, я представлял себе клад не в виде драгоценного оружия, а исключительно в виде монет. Потому что с малых лет не чужда мне нумизматическая страсть.

В кладе я мечтал найти монеты, ценные не потому, что они — золото и серебро, а потому, что древние. Музейные. И очень красивые. Мне всегда нравились на иностранных и старинных монетах тонко отчеканенные гербы, профили, всякие фигурки и надписи. Мне чудилась в них особая таинственность и та „пылинка дальних стран", о которой писал Блок (и которого тогда я, конечно, еще не читал).

Была в ту пору у меня и небольшая коллекция: трехкопеечная русская монета, на которой орел с распластанными крыльями и год — 1812 (тот самый, когда Кутузов, Наполеон... Представляете!). А еще — полтинник 1924 года, оловянный пфеннинг с орлом фашистской породы и свастикой, „пять леев" с портретом короля Михая и латунная денежка с какими-то непонятными (отчим сказал — арабскими) буквами и дыркой посередине.

А в те дни, о которых я пишу, появилась еще одна монета. В ней-то и дело.

Было начало сентября, я ходил в третий класс. Сидел за партой с давней своей соседкой Валькой Малеевой. А впереди меня возвышался второгодник Серега Тонкошеев. Он обитал на парте один — так распорядилась Прасковья Ивановна: чтобы Серега не оказывал на соседа дурного влияния.

Однажды я заметил, что Серега на уроке вертит в пальцах что-то вроде полтинника. Вытягивая шею и обмирая от любопытства, пытался я рассмотреть монету. Но не мог. Тут, на мое счастье, Прасковья Ивановна вызвала Серегу к доске — читать наизусть стихи про лето и счастливое детство советских ребят. Серега положил монету в круглое гнездышко для чернильницы на парте, сверху поставил непроливашку и уверенно пошел навстречу судьбе.

Уверенности его, однако, хватило на две первые строчки. Дальше счастливое детство в его исполнении превратилось в беспомощное занятие.

— Надоел ты мне, Тонкошеев, — скорбно сообщила Прасковья Ивановна. — Недели не прошло, а ты уже двойками оброс. Срам!

— А че я?... — довольно миролюбиво отозвался Серега. Однако Прасковья Ивановна была не в духе.

— А „ниче"! Убирайся из класса с глаз моих! Если охота бездельничать, делай это на дворе с такими же балбесами.

Серега пожал плечами и ушел — ему было не привыкать.

А я с того момента думал только об одном: монета под стеклянной непроливашкой.

На перемене дежурные всех выгоняли из класса, чтобы проветрить помещение. А сами, как часовые, вставали у дверей —* никто не пройдет. Никто особо и не пытался.

На сей раз дежурными были тихая Нина Гуляева и покладистый Боря Демидов. Нину я отодвинул плечом, а Борьке шепнул, что мне в сумке надо взять бумажку: „Не понимаешь разве, зачем?" Боря понял и деликатно пропустил меня.

Я оказался один в классе. Оглянулся. И, обмирая, поднял чернильницу...

На следующем уроке Тонкошеев оглядывался на меня и смотрел выразительно. Я, однако, делал непонимающее лицо. После уроков Серега сказал довольно миролюбиво:

— Это ты, что ли, стырил деньгу? Отдай по-хорошему.

Я вытаращил честные глаза:

— Я? Ты, видать, махрой обкурился.

— На переменке только ты один в класс заходил!

— Ну да! И неужели бы я стал брать? Чтобы ты сразу догадался?

На круглой Серегиной физиономии появилось сомнение. Видя это, я демонстративно вывернул карманы:

— Гляди! Ничего нету!

Жест этот был чисто психологическим приемом. Конечно, монету можно спрятать где угодно. Однако Серегу это липовое доказательство убедило (а, может, убедили мои абсолютно правдивые глаза). Дырки в подкладке моего кармана он не заметил. Не догадался, что сквозь карман краденая „деньга“ упала в широкую, как мешок, застегнутую снизу штанину.

В ту пору дома и на улице я носил обычные короткие штаны с лямками крест-накрест, а для школы мама купила мне на толкучке брюки типа „гольф“, с пуговками под коленками. Я был доволен: хотя и не совсем длинные, но все-таки брюки — с петлями для ремня, с боковыми карманами. Правда были они великоваты, болтались вокруг ног, но именно это сейчас' сослужило добрую службу: добыча моя надежно затерялась в складках материи.

— Кто же ее свистнул? — задумчиво сказал Серега.

— Может, Прасковья взяла? — возвел я напраслину на свою первую учительницу. — Она видела, как ты ею играл на уроке.

— Если прибрала, фиг отдаст. — смирился Тонкошеев с потерей.

Я лицемерно вздохнул: сочувствую, мол.

Разглядел свой трофей я только дома. Это были никелевые (а может, и серебряные?) „пять злотых" с пышным польским орлом. Орел был просто чудо-птица. Каждое перышко на крыльях и на теле отчеканено четко-четко. И коготки на лапках. И глаз на хохлатой голове. Ну, прелесть что за монета — красивая, увесистая, как медаль. Именно такие злотые, талеры, дублоны и дукаты должны быть в кладе, о котором я мечтал.

Положил я все свои монеты в ряд и начал созерцать сокровища. Как „царь Кашей над златом..."

Мучила ли меня совесть? Ну, в какой-то мере... Однако я ловко успокоил ее тем, что Серега и сам нечист на руку. Недавно он хвастал заграничным карандашом, который спер (по его же словам) у соседки по квартире. Да и в прошлом за ним кое-что водилось. Скорее всего, эти „пять злотых" он у кого-то стащил или отобрал. Или выиграл в „чику", а игра эта, как известно, запрещена.

Но такими рассуждениями я мог убедить себя. А Володьку?

Я чувствовал: правдоподобно соврать, что „нашел", не сумею. Володька поймет все сразу. Можно было, конечно, вообще не показывать монету. Но и без того заводить разговор о кладе, когда грех на душе, я не решался. Мне казалось, что Володька все равно догадается. Почует, что я нечист. А с тяжестью на душе приступать к важному делу не хотелось.

И я решил: подожду несколько дней. Монета у меня приживется, и я смогу уже без большой натяжки сказать небрежно: „Да она у меня давно..."

7