Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин"

Еще через километр думать стало не о чем. То есть, думать можно было бы о многом, но голова пошла молотить на холостых оборотах, как движок со сломанным редуктором. Канни почувствовал, что больше не может управлять своим телом, и без малейших сомнений уселся на ближайший пень и выпростал плечи из лямок. Рюкзак упал где-то сзади и, кажется, опрокинулся. Значит, клюква просыплется на землю, а также внутрь рюкзака, где попадет под ведро и подавится. Ему вдруг стало слезно жаль эту горсть красивых ягод, которые так славно и нарядно росли среди зелененького и пушистого мха, а теперь смешаются на дне рюкзака в грязное месиво. С мусором — вроде чохохбили. Он ел как-то в вагоне-ресторане это чохохбили. Мелко изрубленную вместе с костями курицу. Не смог доесть, бросил. Мало того, что убили птицу, так еще и поиздевались. Так же и он час назад поиздевался над бедной красивоглазой гадюкой. Над мудрой змеей поиздевался дурак с большим ножом. Правильно милиция отнимает такие ножи. Почему на болоте нет милиции? Час бы назад пригнать Канни с болота... Или не час? Кажется, уже несколько часов... Где солнце? Кедры вросли в небо, и нет там больше солнца. До чего же мир стал громаден... Этот моховик перед самым лицом — он выше ростом, чем Канни. Если этот моховик спилить двумя бензопилами и мелко порезать, то можно насушить на всю зиму на всю бригаду. Всю зиму грибной суп — это хорошо. Но Канни не тронет этот моховик , пусть растет. По нему ведь ползет божья коровка, ей надо залезть на самый бугор и оттуда взлететь. Божья коровка, полети на буровую, скажи там ребятам, что Канни тут свалился с пня и встать не может... Но ей, такой огромной, нельзя на буровую: ребята с перепугу могут покалечить, а то и убьют, как убил Канни черную гадюку... Ах, не так надо клюкву собирать! Конечно, в сухой траве у деревьев она самая крупная, но ведь надо постоянно думать о змеях. Они мудры и разумны, а мы их не понимаем. Тысячелетиями испытываем к ним гадливость и убиваем почем зря, а с ними, конечно, надо найти общий язык. „Мудрость змеи“ — это ведь бесконечно древнее выражение. И наверняка с глубоким смыслом. Может быть, когда-то, до машин, даже до колес, человек мог разговаривать с любым зверем, с любым гадом. Пусть не каждый и не обо всем, но путь был верный. Может быть, еще не поздно вернуться на этот единственно верный путь, Путь Змеи? Научиться понимать и не портить, не убивать напрасно. Человек называет ползающих пресмыкающимися, называет презрительно. А они ведь — Сливающиеся! Слейся ты так с Природой, как они, впади на зиму в спячку голый где-нибудь среди болота, а весной выползи-ка из собственной кожи... Их ядом мы лечимся, от их яда мы погибаем. Не в яде ли их мудрость? Значит, когда-то люди уже познали ее? И утратили? А теперь, чтобы познать снова, необходимо умереть?

Помбур Макаров сидел на краю постели и с сочувствием смотрел на заросшего щетиной, совсем худого Канни.

— Ишь, ты, — сказал он мягко, — жирку-то у тебя поубавилось.

— В ядовитой среде перегорел, — ответил хрипло Канни и улыбнулся.

— Ну, как там, на. том свете? — спросил Макаров.

— Не знаю,ответил Канни. — Не видел.

— А перед смертью о чем думал? Тоже не помнишь? Когда мы тебя нашли, ты что-то лопотал, да никто не понял. По-иностранному, похоже, шаришь.

Канни напрягся, вспоминая, и увидел сначала изрубленную змею, а затем — огромный моховик и на нем — огромную божью коровку. Больше ничего.

— Ну, вспомнил? — спросил Макаров.

— Нет, — Канни качнул головой, — мура всякая лезет... Вы клюкву-то мою, небось, там бросили?

И вдруг с испугом почувствовал, что никогда больше не пойдет по болоту, потому что оно прогибается под ногами, будто ковер, наброшенный на бездонное море.

Владимир Шкаликов

НАД ОБРЫВОМ

Сентиментальность — не мой стиль. Каждому человеческому поступку я берусь найти реалистическое обоснование, за рамками которого останутся такие химеры, как верность слову, честь мундира, угрызения совести и прочие составляющие духовного начала. Так называемого духовного начала. Ибо за верностью слову всегда прячется куда более реальный страх перед наказанием. Его же, при некотором прилежании, можно разглядеть и за честью, и за совестью. За дружбой стоит расчет, за преданностью — корысть, за подвигом — жажда славы, за принципиальностью — стремление к власти, за эстетической утонченностью — гедоническая страсть к духовному превосходству (тоже, кстати, мнимому), за отчаянной храбростью — сокровенный комплекс неполноценности... Продолжать ли этот бесконечный список?

Вероятно, после такого предисловия вывод о моем жизненном стиле не подлежит сомнению: это реализм, притом не цинический, не критический, не так называемый социалистический и никакой другой, а тот единственный, всеобъемлющий, обыкновенный, который, как правда, не может иметь ни конкурентов, ни вариантов. Я сторонник пушкинской формулы: „Любовь и голод правят миром".

И вот тут моя позиция кажется уязвимой. Любой интеллектуал вцепится в правительницу мира и начнет меня топтать на том основании, что любовь, конечно, состоит из трех влечений, и два из них все же духовные, — поэтому грош цена моему реализму, раз я признаю иррациональное начало.

Что ж, если так, я готов раньше ответить интеллектуалу, а уж затем перейти к тому, что я назвал — „Над обрывом".

Итак, мой ответ. Да, я признаю иррациональное начало в человеке, ибо оно так же реально, как голод, жизнь и смерть. Просто не следует путать „иррациональное" с „мнимым", поскольку первое означает — „труднопредставимый, но существующий", а второе — „воображаемый".

Переходя теперь собственно к рассказу, хочу все же особо отметить, что любовь, при всей ее „труднопредставимости", настолько реальна, насколько и необъяснима, невыразима в словесных понятиях, непредсказуема, необорима и даже, как ни странно, как ни дико это прозвучит из уст реалиста, — чудодейственна. Об этом последнем ее свойстве я и намерен кратко рассказать, хоть и с оговорками, но в надежде, что у кого-либо из вас может возникнуть непосильная для меня идея реалистического истолкования чудес.

Итак, „Над обрывом".

Это был вполне реальный обрыв, которым заканчивался довольно крутой подъем. Две тропы с разных